Я в первый раз видела деревенскую свадьбу. Жених и невеста сидели рядом безмолвно и неподвижно. Девки пели песни. Когда мы вошли в избу и сели отдохнуть, они стали нас величать, т. е. петь песни в нашу честь.
Но мы недолго оставались в избе. Я села на лошадь, не осмотревши подпруги, в этом обвинял себя и Лев Николаевич, так как со мной случилась неприятность. Выехав в поле, мы стали, как всегда, "равняться", т. е. старались ехать вдоль полей, на некотором расстоянии друг от друга.
Не знаю, каким образом я заехала одна вперед всех и, хлопая арапником, проезжая овраг, не заметила, как у меня ослабла подпруга седла. Я вдруг почувствовала, как едва заметно седло съезжало набок. Но я не останавливалась. Вдруг равновесие изменило мне, и я съехала на правый бок вместе с седлом. Остановив лошадь и не выпуская поводья, я, еле держась на седле, висела на правом боку. Запутавшись в длинной амазонке, я не могла соскочить. Вдали никого не было видно. Крик мой разносил сильный ветер. На меня напал ужас от беспомощного состояния.
"Боже мой, - думала я, - если Белогубка тронется с места, я пропала".
Я снова стала звать Льва Николаевича, но голос терялся за ветром, а я услышала издали неотразимо привлекательный крик:
- Ату его! Ату его!
И через несколько секунд мимо меня пронесся заяц, большой русак, преследуемый вытянувшимися в струнку борзыми. За ними рванулись и мои собаки - две английских борзых - Фани и Милка. Но милая, верная Белогубка не двинулась с места.
- Левочка! падаю! - кричу я изо всех сил, видя, как он летит мимо меня на своей быстрой, сильной белой лошади.
- Душенька, подожди! - проскакав, закричал он. Я понимала, что он не мог поступить иначе в своей охотничьей страсти, и ждала его.
- Затравил? - первое, что я спросила его, когда он вернулся.
- Ушел! - с досадой ответил он мне.
"Но какое счастье, - думала я уже много после, - что лошадь моя стояла, как вкопанная, и я благополучно провисела на седле несколько минут. Что бы могло быть, если бы она поскакала за ними?"
И я спрашивала себя, возвращаясь домой:
"Проскакал бы "он" мимо меня?" - и мысли мои, как это часто бывало, улетели далеко, в Курскую губернию.
Из письма отца мы узнали, что у нас в Кремле гостил дядя Александр Евстафьевич и что здоровье отца ухудшалось. Последнее очень встревожило нас.
Отец писал (13 октября 1863 г.):
"...Давно бы я сам к вам приехал, но все нездоровится. Теперь гораздо получше, а было нехорошо, подавно во время пребывания брата. Его бедного я совсем расстроил: он вставал ночью и все наблюдал меня, а после его отъезда рассматривали меня 12 докторов. Я ничем не лечусь, соблюдаю диету, придерживаюсь разным гигиеническим правилам, и вот уже 12 дней, как стал ездить в гимнастику. Все это сделало мне пользу, а ваш приезд воскресит меня совершенно. Из твоего письма я вижу, что Таня сделалась страстной охотницей - оно и неудивительно; боюсь я только, чтобы она, приходя в азарт, не слетела бы с лошади.
А Дора* твоя будет отличная, - в этом будь уверен; самки бывают всегда гораздо обстоятельнее и не носятся по лесу так, как самцы. Погоди, еще придется тебе ее сдерживать, она еще не осмотрелась и всего боится. Но и сдерживать ее надобно осторожно и отнюдь не бить. К сожалению, у брата моего погибла сестра ее от чумы; говорит, что была очень умна и писаная красавица..."
_____________________
* Охотничий рыжий сеттер, подаренный отцом еще щенком.
_____________________
Памятна мне одна из наших охот. Это было в конце сентября.
Как-то вечером Бибиков, который у нас сидел, сказал:
- Я должен завтра ехать в Тулу, а жаль, самая охота теперь.
- Поедемте в Тулу с собаками полями, - сказал Л"ев Николаевич. - Вы, вероятно, переночуете там, а мы с Таней проедем к тетеньке в монастырь, а оттуда домой.
Я радовалась этим планам и боялась лишь перемены. Бибиков согласился. Мы сговорились выехать в 8 часов утра и стали приготовлять себе провизию. Лев Николаевич старательно растирал зеленый сыр с маслом и укладывал его в продолбленный белый хлеб. Воейков вызвался ехать с кабриолетом в Тулу, чтобы нам можно было вернуться в экипаже. Сестра уговаривала не поручать ему лошади, но Лев Николаевич, после некоторого колебания, решил послать Воейкова.
- Николай Сергеевич, - толковал Лев Николаевич, - возьмите с собой корзину с провизией и ружье мое и выезжайте к нам из дому в час дня. Поезжайте прямо на деревню Прудное, что под Тулой, и там подождите нас у моста.
- Знаю, знаю все места там, - говорил Воейков. - Не беспокойтесь, найду вас.
Мы выехали в 8 часов утра. Погода была самая охотничья. Моросил мелкий, теплый, небольшой дождь.
Проехав Засеку, этот величественный, старый, казенный лес, который я так любила, мы стали равняться в поле. Собаки весело бежали около нас.
- Таня, в овражке прохлопай, - кричал мне иногда Лев Николаевич.
Или же:
- Проезжай по полынкам, - и я ехала и вскоре сама постигла всю премудрость охоты "в наездку". Все влекло меня к охоте, а больше всего сама природа.
В этот раз мы подозрили трех зайцев. Подозреть зайца не только мне, но и Льву Николаевичу и всякому охотнику доставляло большое удовольствие. Охотник в таких случаях останавливался и с поднятым вверх арапником негромко говорил:
- Ату его!
Собаки, насторожась с приподнятыми ушами, дрожали. Начиналась травля.
При удачной травле поднимались шумные разговоры, перебивали друг друга, а я выражала свою радость криком, разносившимся по всему полю, что было с детства моей привычкой.
В 3 часа дня подъезжали к условленному месту в Прудном. Воейкова не было.
- Что это значит, Воейков не едет? - говорил Лев Николаевич, - видно, поздно выехал.
Сделав привал, мы терпеливо стали ждать его.
- Не заблудился ли он, - продолжал Лев Николаевич, - или, может быть, поехал дальней дорогой.
Есть нам хотелось ужасно, но, несмотря "а это, завязался интересный разговор. Я говорила, что меня часто мучает какой-нибудь пустяк из моей жизни, который я потом разбираю. Бибиков добродушно засмеялся и сказал, что это совершенно напрасно, что думать о том, что прошло, не стоит, что на свете все приятно, все прекрасно "и в особенности для вас", - прибавил он, обращаясь ко мне, - и что мучиться никогда не надо.
Лев Николаевич заметил, что анализ в молодости особенно мучителен, и что он сам перешел через это. Иногда какой-нибудь пустяк, как, например, ошибка во французском языке, гораздо более мучает, чем какой-нибудь дурной поступок.
- А вот теперь нас просто мучает голод, - сказал он, смеясь. - Поедемте, может быть, Воейков нагонит нас.
Пришлось голодными снова сесть на лошадей и равняться в поле.
- Не видали ли зайца в поле? - обращались мы к пастухам с обычным вопросом, а теперь еще прибавляли: - А тележки с монахом не видали? - Но получали всякий раз отрицательный ответ.
К шести часам вечера мы подъезжали к Туле. Проехав заставу, мы были уже на главной улице - Киевской. Собак держали на своре и ехали стороной. Бибиков простился с нами и уехал к брату. Вдруг глазам нашим представилось неожиданное, ужасающее зрелище.
Посреди улицы, мимо нас, мчалась наша тележка с Воейковым. Он сидел без шляпы, его седые волосы развевались по сторонам; глаза были красные, блуждающие, и он неистово кричал: "На абордаж! На абордаж!", - причем, держа в руках ружье, целился в прохожих, которые рассыпались, кто куда: одни прятались под ворота, другие ломились в первую попавшуюся дверь. Вожжи Воейков распустил, и умная, старая лошадь Барабан галопом мчалась по Киевской. Я взглянула на Льва Николаевича. Он неудержимо смеялся.
- Таня, сворачивай в переулок! - кричал он мне. - Скорей, скорей!
Мы свернули в переулок, чтобы не иметь с ним никакого дела.
Так как нельзя было оставлять лошадей в монастыре, то Лев Николаевич, подъехав к монастырю каким-то глухим переулком, велел мне сойти с лошади и ждать, а сам с Николкой повел лошадей, теперь уже не помню, куда. Но тут ожидал меня другой случай.
Уже смеркалось. Я стояла на узеньком тротуаре, как вдруг услышала за собой пьяный голос:
- Мадмазель, Диана, величественно! замечательно! Позвольте проводить!
С этими словами он наступал на меня. Я подняла хлыст.
- Ле краваш... ле краваш*! - повторял он пьяным голосом.
_____________________
* La cravache - хлыст (фр.).
_____________________
Я страшно испугалась. Кругом ни души.
- Левочка! - закричала я, что было сил, не зная, услышит ли он мой голос.
Но, к счастью, Лев Николаевич торопливым шагом шел уже ко мне, догадываясь, в чем дело. "Лекраваш", увидав его, тотчас же бросился бежать.
Наконец, мы у тетеньки. Лев Николаевич, от души смеясь, рассказывал про Воейкова. Я до сих пор без смеха не могу вспомнить обо всем.
Пелагея Ильинична накормила нас, напоила чаем. Мы отдохнули, но ехать домой пришлось снова верхом, что было очень утомительно.
Несмотря на усталость, я любила эти поздние возвращения.
Едешь себе, бывало, покачиваясь в седле. В тороках висят зайцы. Впереди темно, над головой звездное небо. От усталости непреодолимо клонит ко сну. Закроешь глаза, и мерещатся зайцы, зеленя, полынки...
А на душе так молодо, так хорошо! И мечты о будущем счастье сливаются с настоящим.
- Таня, ты спишь? - окликнет меня Лев Николаевич. - Не отставай!
Он боится, что я засну и упаду с лошади. Лев Николаевич едет впереди, моя лошадь постоянно отстает, Николка на своей лошаденке плетется сзади. Он и в темноте не остается спокойным, выкрикивая протяжным голосом:
- Генерал-фельдмаршал князь Барятинский!
Николка начитался про Барятинского, ему нравится это имя, и он сам чувствует в себе воинственный дух. Или же, слыша у нас в доме пение тогдашнего модного романса "Скажите ей", Николка громким голосом запевал:
- Скажите ей... - и говорком продолжал: - что у меня портки худые!
Или:
- Скажите ей... что меня пчелы искусали!
При этом я слышу в темноте добродушный смех Льва Николаевича.
Лошади, равномерно шлепая копытами по лужам грязной дороги, торопливым шагом спешат домой. Но вот уже виднеются огоньки на деревне, слышен лай собак, и мы дома. Нас встречает сестра:
- Что это вы как запоздали? Я очень беспокоилась о вас.
Мы рассказали ей о случившемся. Она перебила нас словами:
- Я говорила тебе: нельзя давать ему лошадь, а ты не послушал, - это такой нелепый, неверный человек!
На другой день был послан в Тулу Алексей выручать лошадь, тележку и самого Воейкова. Все оказалось в полицейском участке.
Мы узнали, что Николай Сергеевич открыл корзину с провизией и выпил весь графин травничку, уложенный Дуняшей по его же просьбе вместе с провизией.
В те дни, когда мы не ездили на охоту, мы занимались музыкой. Лев Николаевич одно время очень увлекался музыкой, желая усовершенствоваться. Он играл по два, по три часа в день Шумана, Шопена, Моцарта, Мендельсона и позднее уже учил вальс Антона Рубинштейна, который пришелся ему по характеру. Я всегда слушала его с удовольствием. Он умел вложить во все, что он делал, что-то свое - живое и бодрящее.
Иногда он читал нам вслух. Помню, как он читал переводной английский роман мистрисс Браддон - "Аврора Флойд". Этот роман ему нравился, и он часто прерывал чтение восклицаниями:
- Экие мастера писать эти англичане! Все эти мелкие подробности рисуют жизнь! Таня, а ты узнаешь себя в этом романе? - спросил меня Лев Николаевич.
- В Авроре?
- Ну да, конечно.
- Я не хочу быть такой. Это неправда, - закричала я краснея, - и никогда не буду ею.
- Нет, без шуток, это ты, - продолжал Лев Николаевич полушутя, полусерьезно.
- Mais c'est vrai, Leon (Да, это правда, Левочка (фр.)), - говорила тетенька. - Les traits du caractere sont les memes (Черты характера - те же (фр.)).
Это огорчило меня еще больше. Лев Николаевич засмеялся и продолжал читать.
"Сергей Николаевич сравнил меня с la petite comtesse, но та, по крайней мере, действительно прелестна, - думала я. - А это Бог знает что... Влюбиться в конюха!"
Мысль о конюхе, как наш Индюшкин, рассмешила меня.
Сюжет романа следующий: Аврора, дочь богатых и гордых родителей, влюбилась в своего берейтора и отдалась ему, что составило несчастие ее жизни и ее родителей. Берейтор ярко очерчен в романе: чувственный, низменный, красивый и смело подлый. Конца романа я не помню. Впоследствии я старалась достать этот роман, чтобы видеть, какие именно черты характера Авроры схожи с чертами характера Наташи в "Войне и мире". Я помню хорошо, что я и Соня это заметили. Но достать этот роман я не могла в переводе.
Недолго отдыхала Соня. Кормилица Наталья заболела грудницей, и ее пришлось отпустить. Сережу решено было воспитывать на рожке. Опять беспокойство, возня и забота. Я помогала Соне, как могла, но она чувствовала себя хуже прежнего. А тут, на беду, заболела няня Татьяна Филипповна внутренним раком, и ее отправили в Пирогово. Маленький Сережа своим беспокойным криком от всех этих перемен мучил Соню. Я помню, как однажды я застала Льва Николаевича одного в детской. Чтобы успокоить ребенка, он сильной дрожащей рукой совал в ротик ребенка рожок, наливая молоко другой рукой. Я никогда не забуду этого зрелища.
Но вскоре все наладилось. Взяли няню из дворовых - Марию Афанасьевну, женщину лет 45. Это была классическая няня. Она носила на голове не то повязку, не то повойник, который носят купчихи или свахи в пьесах Островского. На шее у нее всегда была кодынка. Она долго жила у Толстых и вынянчила всех старших детей, несмотря на то, что иногда в праздник любила выпить.
Отец (3 ноября 1863 г.) пишет Соне насчет Москвы и кормилицы:
"Вчера получили мы твое письмо, в котором ты всячески стараешься, моя милая дочка, успокоить нас насчет твоей болезни. Я же ни тебе, ни докторам вашим ни в чем более не поверю и не успокоюсь до тех пор, пока сам не увижу твоей больной груди...
Но во всяком случае я нахожу, что вас ничто не должно задерживать приехать к нам в Москву. Таню можешь ты опять взять с собою обратно в Ясную, если она тебе не надоела; с тем только условием, чтобы ты приискала ей там мужа собачника, такого же безумного, как и она.
Вчера вечером был у нас Фет. Он приехал в Москву с своей женой на всю зиму. Я просил его, чтобы он доставил нам 1 цыбик чаю от Петра Петровича, точно такой же, как мы брали в прошедшем году. Я так привык к нему, что всякий другой не нравится мне: к тому же чай этот отличного достоинства. Он обещал мне исполнить мою просьбу. Не оставить ли и вам несколько фунтов? Фет поручил мне непременно вызывать вас в Москву. Он уморительный. Очень смешил нас своими оригинальными рассказами и просидел у нас до 12 часов.
Приезжайте, мои милые, утешьте вашего старика, который любит вас свыше всего и тревожится и мучается, как несчастный. Сколько спокойствия и радости будет для меня, когда я вас увижу".
Свободное копирование
