Дневник Надсона - 124

14 февраля 1878 года. Вторник

Расскажу, что случилось со мной в прошлый отпуск.

В субботу сидел дома, прочел какой-то общипанный сборник куплетов с глупым названием: "Тру-ля-ля" и потом рассказы, очерки и картинки Кущевского. Очерки эти отличаются от всех подобных им, во-первых, отличным, очень сильным слогом и, во-вторых, - содержательностью и неподдельным юмором. Дома не было ни тети, ни дяди, я долго читал, лежа в постели.

В воскресенье утром по настоянию тети отправился в церковь. Пели не так хорошо, как обыкновенно, и духовный концерт был неважный. Молился мало.

После церкви мы начали делать приступы к тете и просить ее отпустить нас к Дешевовым. Конечно, сначала она немного покапризничала, но потом принуждена была согласиться. Обрадованные, уселись мы с Васей на извозчика (попался лихач, вез отлично) и двинулись в путь.

Погода была отчаянная: снег, пополам с дождем, хлестал в лицо, резко завывал холодный ветер и свистел в ушах, но морозу не было, так что ко всем этим удовольствиям присоединялась еще и грязь. Но нам мало было дела до погоды: нас занимали другие мысли.

Вот наконец мы проехали Египетский мост и направились по набережной. Сердце мое забилось усиленно. Мы рассчитались с извозчиком, взбежали по лестнице и остановились перед дверью. Наконец я робко дернул колокольчик.

Теперь писать некогда, после докончу.

Последний урок. Не стану говорить подробно об отпуске: некогда. У меня для всей моей жизни имеют слишком важное значение внутренние вопросы, которые тревожат теперь мой покой.

У Дешевовых занимался с Мишей, шутил с Анной Ивановной. Наташа предложила мне искреннюю и вечную дружбу, но я оттолкнул ее: я не могу быть другом с человеком, у которого то все вдруг дышит истиной, то все притворно и ложно. Люблю я ее по-прежнему, сильно, безрассудно.

Перейду теперь к тем вопросам, которые волнуют меня теперь. Они давно уже тлели у меня в душе, но теперь заговорили с новой силой, благодаря тому толчку, который мне был дан Дешевовыми.

Заговорили мы о спиритизме, оттуда перешли к религии. Вася заметил, что он верующий, а я ответил ему на это:

- Завидую тебе.

- Как, а вы разве не верите? - обратилась ко мне Катерина Степановна.

Вопрос этот, несмотря на то, что я давно хотел говорить о нем с Дешевовыми, несколько смутил меня, и я, пристально вглядываясь в папиросу, которую держал в руках, нервно ответил:

- Нет.

На несколько секунд воцарилось молчанье.

- Сожалею же я о вас, - заговорила Катерина Степановна.

- Я сам сожалею, - ответил я.

Катерина Степановна горячо принялась доказывать существование Бога. Я слушал ее доводы, но не верил, и ее фактам не верил; для убеждения меня нужно было какое-нибудь реальное чудо, но его не было. Катерина Степановна дала мне прочесть книгу "Введение в православное богословие", говоря, что эта книга заставит меня поверить.

Сейчас прочел последнюю часть "Анны Карениной" - она как раз относится к моему душевному состоянию, но не дает мне никакого ответа на мой вопрос.

Я не отрицаю религии, но и не верю в нее и ставлю теперь вопрос таким образом: я буду стараться или увериться в существовании Бога или в Его несуществовании. Если Он существует - я буду жить, если нет - застрелюсь, так как тогда я буду иметь полное право сказать про жизнь, что она - "пустая и глупая шутка". Жить, страдать, любить, бороться, думать - и все это для того, чтоб умереть - право, все это не стоит труда. Верую, Господи, помоги неверию моему.

Вторые занятия. Нехорошо у меня на душе: меня давит и мучает вопрос: зачем я живу? Поэзия, любовь, наука, искусство, дружба - все это имеет только тогда смысл, когда оно освещено религией, а разве стоит отдаваться вдохновению и чувству, зная, что все это механические проявления того странного вещества, той непонятной силы, которую мы зовем умом? Разве стоит жить и волноваться, зная, что рано или поздно смерть оборвет все те струны, которые когда-то звучали, все те стремления, которыми жил и волновался, оборвет их без следа, не оставив ничего. Смерть - страшная неразгаданная тайна, и тепло тому на свете, для кого она разъяснена верованием, кто видит в ней переход к лучшей жизни. Как бы мне хотелось веровать! Вера - такое благо!

Да, если б я веровал, я гордо поднял бы свой светоч во имя блага человечества, я оставил бы что-нибудь на память грядущим поколениям, я знал бы, что с моей земной жизнью не прекращается мое существование, и страшный вопрос "зачем" не тревожил бы больше мертвого, безмятежного покоя моей юности.

Бурный годок выдался для меня, много я передумал, много перечувствовал и испытал. Рано начали тревожить меня те вопросы, над решением которых долго бились и бьются люди, и слава Богу: чем раньше решатся они, в какую бы сторону ни решились, тем лучше: если я уверую, я в состоянии больше принести добра, если нет - я раньше прекращу ту бесполезную, "пустую и глупую шутку", которую называют жизнью.

За это последнее время я вырос нравственно целой головой. Я скинул с себя все детское, я поднял знамя юности и поднял его в пору душевных волнений и тревог. Я знаю, как важно решение этих двух вопросов, перед которыми все остальное бледнеет, или, вернее говоря, я чувствую эту важность, предугадываю инстинктом. Боже мой, как бы мне хотелось поскорее решить с этими тревогами, под впечатлением которых я изнемогаю. Что же такое, в сущности, вера? Неужели только нерассуждающая, слепая уверенность в тех истинах, о которых нам проповедует церковь? Нет, не может быть: это чересчур унижало бы то высокое достоинство религии, которое дал ей Иисус Христос - Бог или гениальный человек. Вера - разумное убеждение, не боящееся нападок и критики, или то свойство, которое дается нам свыше.

Да, тяжелую, бурную эпоху моего развития переживаю я в настоящее время. Эта эпоха - моя нравственная болезнь, и я чутко прислушиваюсь к ходу ее, как врач, ждущий с часу на час перелома, от которого зависит жизнь или смерть. Я стою теперь на распутье, две дороги предо мной; по которой же суждено мне идти?