7 ноября. Понедельник
Следующий номер "Звезды" вышел, а ответа нет. Ну, да Бог с ним, надоело уж мне все это. Расскажу лучше, как провел отпуск.
Суббота прошла довольно бесцветно, читал думы и стихи Д.Минаева, играл на скрипке и курил.
На другой день оделся, напился чаю и пошел в церковь. Скрываться не стану: особенного удовольствия бывать в церкви я не нахожу, но между тем я довольно религиозен. Не люблю ханжить! У "Екатерины" поют недурно, хотя хуже, чем в прошлом году. Впрочем, одну вещицу спели очень порядочно: что именно - не помню; дисканты были очень недурны, хоть альт - слишком громкий и резкий.
Потом, зайдя за Федей, двинулись в путь к Философову. Вошли, позвонили. "Как это мило", - залепетал Философов, здороваясь и пожимая руки на обе стороны (видно было, что он не знал, о чем с нами разговаривать). У него уже были N и X, оба юнкера Павловского училища. N, по всеобщему отзыву, ужасно глупый человек, но, во всяком случае, насколько я заметил, он из породы добрых глупцов. X - тот педант, это без сомнения, но он принадлежит к числу дураков заносчивых, хотя у нас с ним вообще отношения были хорошие, вероятно, потому, что я выказал уважение... не ему, а его павловскому мундиру.
Вышла сестра Философова Будзинская, очень миленькая и грациозная. Она протянула мне свою узкую, тонкую, изящную ручку, и я неловко подал свою. Она ехала делать визиты и потому одета была очень элегантно. За нею вышел ее муж, бородатый, румяный, среднего роста инженер. Он также протянул руку. Я ответил легким пожатием. Я не без грусти проводил глазами Будзинскую. Она так мило сказала несколько слов, когда вошла в гостиную.
Я видел и прежде Будзинскую, но тогда она мне не нравилась.
Зашли разговоры, и я навел их на тему о Лизе, так как Андрюша еще раньше мне шепнул, что на днях видел Лизу, и на вопрос мой, похорошела ли она, ответил: "Подурнела". Я отлично знал, что он сказал это, чтоб подразнить меня, и мне было приятно, Бог знает почему, что он знает, как я ее люблю.
Вообще, насколько я заметил, у меня очень откровенная натура, - о всем готов проболтаться. "Ах, как она похорошела, - сказала мать Философова в ответ на мой вопрос, не видала ли она Лизу после лета. - Я ее видала неделе две тому назад". - "Она, кажется, в длинном платье?" - несколько неровным голосом спросил я. - "Да, действительно, - вскользь заметила Философова, - какие у нее глаза прелестные! Дивные!"
А проклятое длинное платье не давало мне покоя. Лиза в длинном платье, Лиза барышня, а я еще мальчишка, гимназист!
"Она будет известная красавица", - продолжала Философова, и каждое слово, как молоток, било меня по вискам. Философова, думая, что я не верю, неумолимо продолжала: "О ней заговорит весь Петербург!" - И мне хотелось слушать дальше и было больно слушать. Зависть, злоба на самого себя, самолюбие и отчаяние, да, отчаяние, все это шевельнулось во мне.
"О ком это?" - подлетел Федя. - "О m-lle Пещуровой", - ответила Философова. Федя скорчил комическую гримасу и проговорил: "Иззубрилась". - "Да нет, она первой идет; это ничего не значит, она из самолюбия занимается хорошо".
И я, приверженец благодатного doice far niente, я страстно уважал в это время Лизу за ее самолюбие, за ее прилежание.
"У нас даже в гимназии сложилась поговорка", - продолжал щебетать Федя с той особенной физиономией, которую он всегда корчит, когда собирается сострить. Тогда на лице его написан и смех, и удовольствие, и как будто жалость к кому-то... - "Ты зубришь, как Лиза Пещурова..." - докончил он свою мысль.
Мне было и больно и смешно.
"Да, я знаю, батюшка, почему вы так говорите: вы верно гонялись за нею, а она вам натянула нос! Зелен виноград, ягодки нет зрелой", - ответила Аделаида Леонардовна из басен Крылова. "Нет-с, выжатый лимон!" - бойко ответил Федя. - "Выжатый лимон", - повторил он, как бы сам любуясь и разбирая свою остроту. В эту минуту у него на лице действительно явилось огромное сходство с выжатым лимоном. - "Сам хорош, батюшка", - подумал я.
Как видно, и Аделаиде Леонардовне и Феде понравились их выражения, и они повторяли их несколько раз в продолжение вечера, как бы любуясь тем ensemble, который они составляли.
Будзинские вернулись с визитов. На столе было накрыто, и все мы уселись обедать.
Когда, пообедав и раскланявшись (причем, замечу в скобках, мой поклон не был никем замечен, как всегда у меня бывает, и я подвергнулся опасности показаться невежей), мы отправились в столовую, и Андрюша притащил туда вина. Я выпил еще и был несколько пьян.
Всего смешнее для меня были наблюдения над самим собой, когда я старался решить, пьян я или только "комедь ломаю". Во мне тогда точно сидели два человека: один, трезвый, смеялся над пьяным, а пьяный уверял, что он не пьян. Окончательное же мнение, также в виде чего-то особенного, несвязного с мыслями двух тех людей, которые сидели во мне, склонялось то на ту, то на другую сторону, так я и не пришел ни к какому результату. Играли в карты на деньги, и я то выигрывал, то проигрывал; в заключение все-таки рубля два выиграл.
Я говорю так неопределенно, потому что куши были большие, и Философов до сих пор не успел еще свести счетов. Так, в стуколке ремиз доходил до 30 тысяч. Правда, мы играли по сотой, но все-таки это составляет значительную сумму для наших пустых карманов. Потом плясали под мою отвратительную музыку, в чем я великодушно сознавался, потом, наконец, разошлись, напившись чаю.
На воздухе я совсем отрезвел.
Свободное копирование
