authors

1427
 

events

194041
Registration Forgot your password?
Memuarist » Members » ninapti » 24. ОПЕРАЦИЯ - 2

24. ОПЕРАЦИЯ - 2

29.06.2019
Хабаровск, Хабаровский край, СССР

 

За мною пришли около одиннадцати утра. "Ну, Нина, собирайся, поедем!" - "Почему поедем?" - "На каталке... Видишь, какой тебе почет!" - "Нет, ну разрешите мне самой пойти, вдруг я больше никогда не смогу ходить ногами!" - "Нет, не положено, в операционную только на каталках больных ввозят". Я улеглась на белую простынь - поехали! Как интересно лежа ехать. Света помахала мне здоровой рукой, Аллочка улыбнулась из дверей своей палаты (ее тоже должны были  сегодня оперировать). Коридоры-коридоры, лестница, лифт... Приехали. Дверь в операционную, въезжаем. Большая комната, посредине вдоль нее длинный стол. Около несколько человек в масках. Слышен голос моего врача Ольшевского. Он тут главный. Вижу знакомые глаза медсестры и нянечек нашего отделения. Меня переложили на операционный стол. Неспешная суета. Маска на лицо: "Нина, считай до десяти". Я начинаю: "Один, два... семь" - и спускаюсь в колодец точно такой же, как тот - во дворе нашего дома, куда Папа меня, пятилетнюю, спускал за упущенным мячиком. Он тогда веревкой подвязал меня подмышки, подложив тряпичные валики, чтобы не резало кожу, и, встав на края деревянного сруба, спустил меня в прохладный сумрак давно заброшенного колодца за лежащим на дне мячиком (после войны каждая игрушка имела огромную ценность: и дорого, да и негде купить...). Стены колодца красновато-желтые, бревна толстые, но дна не видно. И вдруг поляна, зелень, а вдали опять сложенные свеже-спиленные бревна, избяной сруб, колодец. Почему в моем наркотическом сне мне снились эти бревна? Может быть, я сквозь сон слышала звук пилы, перепиливающей кость ноги?

Колодец закончился уходящей вглубь темнотой... Свет от окна...мешает.. Кто-то рядом всхлипывает... Глаза никак не разлепить - тяжело, мука... Мама рядом, голова опущена, слезы. "Мама, ногу отрезали?" - Молчание, тонкий плач... Еще раз с трудом, устала: "Мама, ногу отрезали?" И уже не надо ответа, уже знаю. "Ниночка, ты же дала вчера согласие, я же тебя спрашивала, помнишь?"

Все, свершилось. Где-то на небесах была открыта новая страница моей судьбы, и в нее вписана первая строка.

И опять провал...

А потом долгое просыпание с невероятным чувством жажды. Пить не разрешают, для утоления советуют кисленькое. Откуда-то у Мамы лимоны (где она их в мае в Хабаровске доставала?), но я их не могу есть, кислота лимона не утоляет жажду, а делает ее еще и горькой, лимоны отдаются Аллочке.

Боль-боль-боль. Переливание крови и жуткий, подбрасывающий тело озноб, который не устраняется никакими одеялами. "Реакция", - слышу как сквозь туман. Опять боль. Нога ощущается полностью, но там, где вместо нее - повязка - страшная невыносимая боль. Вся палата знает, когда у меня кончалось действие обезболивающего - по моим сначала стонам, а потом крикам. Первые десять дней после операции меня мучила эта разрывающая боль. Мама была все время рядом. Ей освободили койку около моей. Изредка, когда, я, измотанная, чуть затихала, она бежала на рынок (он был рядом с площадью), чтобы привезти мне свежей ягоды, тепличных помидор - по баснословным ценам, ведь был только конец мая...       

Как только я пришла в себя после наркоза, тут же стала исследовать, что мне осталось от левой ноги. Культя была вся перебинтована и спрятана в гипсовый корсет, держащийся на тазобедренных костях. Длина культи была всего 11 см (делающие операцию врачи ампутировали ногу насколько можно выше, чтобы застраховаться от оставления пораженных тканей и обеспечить возможность носить протез), бинты на такой коротенькой культе не держались (никаких лейкопластырей и эластичных бинтов тогда и в помине у нас не было). Культю засунули в гипсовую перегнутую пополам широкую пластину, и она вначале ввела меня в заблуждение, казалось, что ногу оставили до колена. Но пробравшись пальцами по этот гипсовый футляр и ощупав тот кусочек ноги, что мне оставили, (по краю напоминавший полумесяц), я, помню, представила совершенно фантастический протез, который мне придется носить: он должен быть таким, чтобы надевался на всю нижнюю часть тела; я не могла представить, чтобы такой коротенький обрубок позволял мне управлять целой искусственной ногой. О своем исследовании я доложила врачу при очередном осмотре. Она подняла тогда глаза к окну над моей кроватью и задумчиво повторила: «В форме полумесяца…» и больше ничего не сказала.

Медперсонал отделения, привыкший уже, конечно, к виду и несчастьям своих юных пациентов, был так добр ко мне, что   сейчас, уже взрослая, я поражаюсь огромному запасу сочувствия и жалости, заложенных в этих людях. Своими криками и стонами после операции я должна была вызвать к себе как минимум раздражение, но ни разу никто не прикрикнул на меня: "ну, хватит!" Там была одна нянечка, все звали ее Кирилловна. Злая, раздраженная старуха. Сейчас я понимаю, что она могла быть глубоко несчастна. Недавно закончившаяся война, преклонный возраст, тяжелая послевоенная жизнь, а может быть, истоки ее несчастья были еще глубже - жизнь в сталинской России для всех была тяжелой. Но тогда мне не было дела до причин ее вечного недовольства. За неделю, пока я ждала операцию, я ее возненавидела. Чем-то она напоминала бабу Сашу: ворчание, раздражение, окрики, когда она появлялась в палате... И вот, когда отходил наркоз и появились первые признаки боли, и Мама держала меня на руках, в палату вошла Кирилловна. При врачах и других взрослых она была тихая, но в тот миг она соединилась с болью, которая в это время завладевала мною. "Кирилловна пришла, больно, Мама, пусть Кирилловна уйдет, жжет, пусть Кирилловна уйдет". Сидящая тут же врач рукой показала, чтобы нянечка вышла. Больше Кирилловну мы не слышали. Она молча заходила в палату, делала свои дела и исчезала.

Сейчас, по прошествии почти шестидесяти лет, я позабыла имена и облик нянечек и врачей детского хирургического отделения «госпиталя 1200». Остался образ профессора Ольшевского, седого старичка, как мне казалось, хотя ему вряд ли было даже 50. Он был ну такой ласковый со мною: "Ну, Нина, как дела?" Этим вопросом он здоровался со мною. Запомнились Софья (то ли медсестра, то ли врач), светловолосая, с тихим душевным голосом; врач Юлия - молодая общительная женщина, имевшая уже семнадцатилетнюю дочь, о которой она много рассказывала Маме: "носим одни и те же платья"; полная лицом похожая на актрису Римму Маркову нянечка (а имя забыла). И еще много лиц врачей, сестер, нянечек держится в моей памяти с той поры. Они создали вокруг меня сферу сочувствия. Они, взрослые, прекрасно понимали, что присутствуют в начале очередной человеческой трагедии, связанной с тем, что в жизнь выходит человек, не приспособленный к основной цели живого существа на земле - к выживанию. И этот человек - будущая женщина, природой предназначенная к продолжению рода, а потому обязанная быть привлекательной, здоровой физически и сильной душевно, терпеливой, чтобы привлечь партнера, родить здорового ребенка, выходить его, сохранить семью и для себя, и для детей, построить основу материального благополучия и не оказаться одинокой в старости. Но даже и все это было во вторую очередь, поскольку на первом плане для меня была задача - выжить. От смерти среди заболевших саркомой убегали единицы. Это знали все работники отделения и мои родители, но не я, конечно...

  По истечении 11-ти дней после операции для приостановки болей было решено сделать новокаиновую блокаду. Измотанную бессонными ночами и собственным криком, мокрую от слез и пота (ведь почти две недели не мылась, а было начало июня, жаркого хабаровского июня) меня повезли в перевязочную и там полчаса уговаривали потерпеть и позволить ввести в культю шприц. Полчаса я криком не подпускала к себе медсестру со шприцем, пока меня буквально не скрутили - четыре медсестры и нянечка держали меня, пока Ольшевский вводил в горящую огнем культю иглу. Помню, около моего лица была круглая, обтянутая халатом грудь одной из державших меня медсестер, и я вцепилась кончиками пальцев в кожу этой податливой груди и крутила ее, пока уколы не сделали свое дело. А та, бедная, не стряхнула мои пальцы, ведь ей же больно было неимоверно, терпела, пока пальцы сами не разжались.

Уже после второго кубика я перешла на стон, а к окончанию процедуры "опьянела" (как сказала одна из сестер). Впервые за 12 дней я не чувствовала не только огненной боли в ноге, но вообще ничего: ни жара комнаты, ни запахов. На меня дул легкий прохладный ветерок, перевязочная была такой светлой, солнечной, я будто парила над столом, на котором лежала... Вероятно, я пережила самое настоящее наркотическое опьянение. Такую меня и вернули Маме в палату. Та в слезах ожидала меня, слушая вопли и крики из перевязочной, и пораженная застыла, когда вдруг настала тишина.

После блокады, хотя боли и возобновились, но не с такой силой, культя стала заживать. Ежедневно мне делали перевязки, и я с удовольствием ездила в перевязочную: память о блаженстве, которое я испытала в этой комнате, сделала для меня ее просто желанной. Но, увы, прежних ощущений мне уже не удалось испытать. Маму "выписали" из больницы, и на ее место положили белобрысую, остролицую девчонку Ирку, бойкую и влюбчивую. А в соседней палате за время моих страданий появился черноволосый, стриженный Вовка 15-ти лет, ловко прыгающий на костылях с поджатой в коленке ногой.

Жизнь продолжалась.

13.10.2016 в 08:05

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Legal information
Terms of Advertising
We are in socials: