Постепенно становилось все хуже с пищей. Меняли кто что мог на то, что приносили: то фасоль, то орехи, то еще что-нибудь такое. У сестры было трое маленьких детей, их, конечно, надо было как-то кормить. Один раз на базаре я, посланный туда за продуктами, поискал, поискал картошки, спросил у какого-то. А там продавали и армяне, и азербайджанцы, потому что этот Зангезур находится очень в смешном положении: он сапогом спускается к границе, а с востока и запада подпирают азербайджанские области — Нахичеванская и сам Азербайджан. Были там в горах села сплошь армянские, были села сплошь азербайджанские. Между ними, говорят, иногда раньше были стычки. Это традиционная такая нелюбовь, которая обострялась при каких-нибудь обстоятельствах. Но когда были уже трудности войны, это, пожалуй, больше все перешло на нас одних — на пришельцев, на русских. Когда я спросил: “Есть картошка?” — один мне сказал: “Вот подожди, Гитлер придет, мы тебе покажем картошку”. Ну, обижать не обижали, но во всякую такую тяжелую годину всегда ищут какую-то ведьму или кого-то, на кого можно свалить и на кого можно спокойно сердиться. Так что в общем впечатление у меня об Армении хорошее. Большой обиды я от них не видел, и даже больше, о чем я потом расскажу.
Отец работал бухгалтером уже в Зангезурском рудоуправлении. Какую-то квартирку мы получили. Я искал всякие книги у кого, кто что мог дать. Что-то хорошее давали только на ночь или на полдня. Допустим, “Сердца трех” Джека Лондона дали вечером, утром я должен был отнести ее. Все было перечитано в этом круге. У кого-то я там нашел томик сочинений Канта, у другого человека нашел что-то еще такого же рода… Читал там, даже до сих пор помню, интересные вещи, только сейчас как-то лень поискать. Я не знаю, может быть даже не в каждом издании все это одинаково. Но там товарищ Кант будто бы говорил о разных типах людей, в частности, о том, что есть люди, которые четко следуют каким-то принципам. Он говорит: таких людей мало. И слава Богу, потому что те принципы, которым они следуют, того не стоят. Это дрянные принципы, в основном. Мне это очень понравилось. И какие-то еще другие вещи. Но всего этого было мало.
Да, я болел там малярией. Там очень многие болели малярией. Лечить акрихином или еще чем-то было тяжело. И еще иногда сказывалось даже такое: когда вызывали врача, он частенько спрашивал медсестру на армянском языке: “Это белый или нет?”. То есть иногда уже проскальзывало такое национальное отношение к пришельцам похуже. Но это было не слишком болезненно. Лечиться нечем было, лечился кто как мог. У меня был вид малярии, когда приступы наступали ровно через 50 часов, то есть через двое суток и на два часа позже. Я потом научился с этим ладить. Когда я начинал чувствовать, что приступ приходит, я бежал быстренько домой, принимал тройную порцию аспирина, заворачивался в одеяло. Через три-четыре часа я оттуда вылезал весь мокрый и обессиленный, как из какого-то полуобморочного состояния, но знал, что еще можно часов 40–46 жить, потом опять все это повторится. Ну, конечно, некоторые умирали. Когда на отца и на мать все это напало, то они не выдержали, поболев немножко, решили оттуда уезжать.
