Трудовой дебют

22 февраля.

Пишу в кровати, ночью, другого подходящего времени нет: с 16-го числа работаю на фабрике гребешков. Работа очень противная, пыль такая, что, выйдя оттуда, я похож на пекарского помощника. Кроме того, ужасный визг и шум. Впрочем ничего, выдержу.

Трудовой дебют

Необходимость регистрации в «арбайтсамте», отмеченная в дневнике, имела следствием поступление на работу. Помог в этом деле сосед Модест Григорьевич. Да, работа — Kammfabrik» — была тут же, в Потоке, в национализированном ещё «Советами» жилом доме.

Об этой гребешёчной «фабрике» стоит рассказать, ведь с нею было связано начало трудовой деятельности.

Модест Григорьевич был здесь директором, Сева и Коля — мастерами, я и Стёпка — учениками. И ещё в штате был Тарас Остапович, счетовод. Таким образом, с моим поступлением на фабрику удельный вес рабочего класса достиг в её персонале двух третей, в то время как третью часть сохранила за собой администрация.

Над столом Тараса Остаповича в конторке висел большой красочный портрет величественного мужчины с пронзительным и мудрым взором, снабжённый пояснительной надписью «Гитлер — освободитель». И ещё конторку украшал яркий плакат богатого содержания: по золотящейся тучными нивами земле Украины убегает вдаль — на восток — крошечная фигурка насмерть перепуганного большевика, босого и полураздетого. На переднем плане огромный и благородный германский солдат, в каске, с автоматом и при всей амуниции, вопрошает, обращаясь к зрителю: ЧОГО ЩЕ ЖДЕШ? БЕРИСЬ I ТИ ДО РОБОТИ! Вот мы и следовали призыву. Во избежание неприятных последствий.

В прежние времена Модест Григорьевич, Сева и Коля были сапожники — надомники, работали на обувную фирму. Во дворах их домиков мокла в бочках под водосточной трубой кожа, а из распахнутых окошек постоянно доносился дробный стук молотков: с утра до ночи мастера ловко загоняли в подошвы аккуратными рядами деревянные шпильки, доставая их изо рта. В их домах одуряюще пахло кожей — от сырья и полуфабрикатов-заготовок, от головок, колодок и даже от низеньких табуретов с просиженным и отполированным кожаным сиденьем.

Модест и Сева, и Коля часто работали вместе, так было веселее, к тому же они приходились друг другу то ли двоюродными, то ли троюродными братьями. Когда рты освобождались на время от шпилек — деревянных гвоздиков, возникали беседы на самые разнообразные темы, и в детстве мне очень всё это нравилось: ловкие движения рук, перестук молотков, запах кожи, удобные, почти игрушечные табуретки. Я с восхищением и завистью наблюдал, как под скупыми движениями рук куски блестящего хрома, облегая колодку, приобретают изящную форму модельной дамской туфельки. Колодка обрастает стелькой, подошвой, каблучком. Скошенный нож как масло срезает неровности, изделие приобретает всё более совершенную, законченную форму. Плавится чёрный воск, покрывая торцы подошв и каблук, придавая им блеск и гладкость.

— Ромуха! Обедать! — кричала с крылечка мама, и очень не хотелось уходить, так захватывало это чудо человеческого умения.

«При Советах» Коля и Сева продолжали свою деятельность в артели имени Чкалова, а Модест Григорьевич оказался сначала в ревкоме, а затем и в исполкоме. Уважительные, добрососедские отношения Модеста с отцом не нарушились и в тот период, несмотря на сомнительную отцову репутацию бывшего царского офицера. И мне это было приятно, приятно за Модеста.

А потом пришла война. Модест исчез. Но месяц спустя появился как-то незаметно снова. Просто из окошка опять стал доноситься стук молотка: обувь во все времена требовала ремонта, в военное же ненастье — особенно. Видимо, способна была давать сбои и совершеннейшая германская оккупационная машина, так как Модеста долгое время не трогали. И он каким-то образом оказался даже руководителем названного предприятия — Kammfabrik, как значилось на вывеске. Штаты, как видим, были укомплектованы по принципам семейственности и кумовства. А в моём случае — по знакомству. Стёпка, работая на фабрике, оставался по совместительству пономарём близлежащей Крестовоздвиженской церкви: должность пономаря не давала права на рабочую карточку и не гарантировала от неприятностей со стороны арбайтсамта. Неприятности уже витали в воздухе.

Счетовод Тарас Остапович был стар, чубат, сед, по-казацки усат и одноног. Деревяшка, заменившая ногу, издавала при передвижениях Тараса Остаповича характерный стук: «рупь — двадцать, рупь — двадцать...», и это было существенно. Тарас Остапович в молодости верно служил Петлюре, потерял ногу в лихой кавалерийской рубке с красными и сохранил на всю жизнь приверженность антисемитизму, воинствующему национализму с вытекающей отсюда антипатией к красным и верой — за неимением лучшего — в освободительную миссию немцев. Он бдительно следил за тем, чтобы на государственной фабрике не вели непотребных разговоров и пользовались исключительно государственным языком. К счастью, о приближении своём Тарас Остапович сигнализировал стуком деревяшки, так что к его появлению всё было всегда в полном ажуре.

По мере выхода всё новых драконовских приказов, нарастания всякого рода репрессий и, в особенности, их распространения с еврейской на христианскую часть населения, по мере исчезновения признаков «державности» нрав Тараса Остаповича становился всё более пасмурным. Впрочем, и рабочий класс проявлял заботу о поддержании счетовода в надлежащем тонусе.

Перекуривая в конторке, мастер Сева сообщал просто так, в пространство:

— На базаре утром опять баб трясли. Жандармы. И наши... А дядьку одного, усатого такого, чубатого, нагайкой — по заду, по заду... И правильно, хай не нарушають. Немцы порядок любять. И нас научать, дай Бог здоровья.

Тарас Остапович угрюмо шуршал ведомостями и делал вид, что не слышит.

Подключался придурковатый Стёпка:

— Ага! А на Риттерштрассе коло ресторана два немца полицаю морду — в кисель, а потом — ногами, ногами. Он им хайхитля не так гавкнул. Не научился, служака. Та вы ж его знаете, Тарасе Остаповичу, — Миколка Савчук. Он часом не родич вам?

— Правильно, — поддакивал Сева. — Обиделись они, за нашего хвюрера обиделись, дай Бог здоровья.

В таком духе шла обработка счетовода. Его, конечно, не любили, но отношение было скорее юмористическое. Если же исключить Тараса Остаповича, то в главном вопросе царило в трудовом коллективе единодушие: немцам желали быстрейшей погибели. И, не стесняясь, делились этими соображениям друг с другом.

Да, производство. Между перекурами на предприятии выпускали очень популярные в то время двусторонние гребешки типа «вошебойка», а из отходов — мундштуки для сигарет. Решались эти задачи на двух — по одному на мастера — примитивных станках с пилами — циркулярками, щлифовальными и полировальными кругами. Пыль в цехе стояла страшная.

Сырьё привозили с бойни: рога и копыта. Да, рога и копыта. В закопченном подвале трудились Стёпка и я. Часами кипятили рога и копыта в огромном чане, размякшее сырьё разрезали, вынимали сердцевину — она шла на мундштуки, «расправленный» рог или копыто зажимали ручным прессом. Под ним сырьё, остывая, превращалось в пластины, которые и шли наверх к мастерам.

Работа в подвале была тяжёлая. К тому же подземелье это напоминало своим видом камеру пыток с соответствующим инвентарём, и всю жизнь впоследствии ассоциировалось с этим подвалом понятие «зловоние».

Мастер Сева не зря упомянул базар. Там реализовывалась мастерами — нарасхват — большая часть готовой продукции. Прибыль делили пропорционально служебному положению, исключив, естественно, Тараса Остаповича, не посвящённого в эти коммерческие операции. Какую-то часть продукции директор относил в Industriezentrale как вещественное доказательство исправного функционирования предприятия.

Иногда на фабрику забегала модестова дочка. Она была моложе меня года на два, приходила консультироваться по задачкам. Меня вызывали из подземелья, и из ученика я превращался в учителя: усаживался за стол, принимался решать. Девочка, заглядывая через плечо, дышала в ухо. Поэтому гребешёчная фабрика не всегда была каторгой.

Но любая идиллия имеет свой конец.

За Модестом приехало гестапо.

И никто так и не узнал никогда, чем помимо вошебоек и мундштуков занимался в оккупированном Кременце Модест Григорьевич.

А дочь его Тамара, выучившись после войны в медшколе и оставшись в родном городке, по долгу службы и старой дружбе провожала в последний путь и моего отца, и Юрия, и маму, и Ростислава.

В том опустевшем доме за пригорком она по сей день добрый друг.

В газетке было объявление об открытии трех школ: торговой, ремесленной и строительной. Это, конечно, оптимизм быть уверенным, что попадешь в одну из них (предпочитаю строительную), но нельзя же бесконечно быть пессимистом.

В газетке было распоряжение Генерального комиссара о том, чтобы не помогать и не давать приют неизвестным лицам. Все они поименованы «сталинскими бандитами». И вот, что они совершают: «сталинские бандиты грабят селян, забирают у них скот, кое-что из одежи» (буквально). Другой бандит, не сталинский, тот взял бы, раздел мужичка догола и пустил гулять, в чем родился. Но сталинские бандиты — люди порядочные, они не раздевают догола, а снимают только «дещо з одежi». Ну там штанишки, конечно, куртку, если таковая имеется, кепку. Сапоги, разумеется, или там валенки. А подштанники, по-видимому, оставляют, добрые души, и носки. «Докатишься, дескать, домой, абы грехов не было видно». А вот тут у нас есть еще другие бандиты, так те догола раздевают. Их, между прочим, тоже можно звучным именем назвать. Да лучше не стоит: неровен час...

Наша бывшая Широкая, потом Мазепы и теперь Риттерштрассе принимает необычный вид, одна ее сторона отходит к гетто, там загораживают все улицы и переулки заборами, забивают досками все окна и двери... Одна сторона улицы живая, рестораны, милиция пьяная шумит, другая — забитая, мертвая, отвратительная. И есть люди, которые радуются этому новому облику города .Гетто огораживают со всех сторон, вход будет, кажется, только со стороны сгоревшей синагоги.

И еще о публичном доме: так и открутились, это обошлось в 60 000 рублей, по тысяче за каждую.