Я прошёл только немного, как влево от меня, то есть к югу, послышалась артиллерийская стрельба. Видно как на железнодорожной линии от Дмитриева на Льгов бронепоезд, верстах в трёх-четырёх, ведёт бой. Видны дымки разрывов, слышны выстрелы орудий. Трудно понять, но вероятнее всего, что красный бронепоезд обстреливает наступающих белых (27). Иду дальше, бронепоезд остаётся несколько позади. Мне совсем не хочется быть слишком близко от фронта. Через несколько минут вижу такую картину: Красноармеец на коне, с диким выражением и перекошенным лицом, с винтовкой на перевес, быстрой рысью скачет мне навстречу по полю. Он едет параллельно дороге и в десяти саженях от неё, потом круто поворачивает и едет на юг, где стреляет бронепоезд. За ним появляется второй всадник, с таким же зверским лицом и проделывает тот же маневр. Потом их появляется целая группа. На меня они не обращают никакого внимания (28).
Что это всё означает? — думаю я. Атака красных? Если так то я попал прямо в бой, в самую гущу, а фронт совсем рядом. Меня охватывает ужас: это безумие, — так идти среди бела дня. Продвигаюсь, тем не менее, дальше. Навстречу мне движется фигура. Оказывается это красноармеец с винтовкой, спрашивает: « Какой ты части? » Протягиваю ему мои документы и отвечаю: «У меня командировка. Я железнодорожник». Молча рассматривает их, возвращает и идёт дальше. Но следующий солдат оказывается более трудным. Он не доволен только проверкой моих бумаг. Упорно допрашивает: «Кто ты таков? Что делаешь у самого фронта, какая такая командировка рядом с фронтом?» Пытаюсь с ним как можно мягче говорить. «Твоё счастье, — говорит он наконец, — нет у меня времени с тобой возиться, а то бы я проверил, что ты за птица».
Вопреки здравому смыслу и разуму, какая то сила продолжает меня толкать вперёд. Продолжаю идти, но с чувством какой-то обречённости. Молюсь, но хорошенько не умею. В голове стихи Есенина: «Господи, я верую, но введи в Твой Рай дождевыми стрелами мой пронзённый край». Я понимаю для себя так, что «край» — это Россия, пронзённая дождевыми стрелами, а «рай» — это страна белых и избавление.
Я очень голоден. Собираю на полях близ дороги сырую картошку. Набиваю ею карманы непромокаемого плаща. Но, увы, насколько была вкусна картошка, выпадавшая из котелков красноармейцев, настолько несъедобна картошка сырая. Едкая, твёрдая, невозможно проглотить. Всё же сохраняю её на всякий случай.
После полудня добираюсь до деревни Кузнецовка. В деревне полно красноармейцев, нагруженные подводы, солдаты толпятся на улице в беспорядке. Группа их движется на меня и один из красных, принимая меня за своего, говорит: «Случилась… (следует неприличное ругательство). Отступление, как видишь» (29). Господи, как я рад! Но стараюсь не показать вида.
Отчасти чтобы переждать волну отступающих, а отчасти, чтобы раздобыть пищу, захожу в один из домов на главной улице. Хозяин, крестьянин лет сорока пяти несколько городского типа: встречает любезно: «Заходите, заходите!» Спрашиваю, нельзя ли купить у него хлеба. «Купить нельзя, а я Вам так дам». Любопытствует, кто я такой? Отвечаю, что я железнодорожник в командировке. Чувствуется, по всему поведению крестьянина, что он мне мало верит, но прямо ничего не говорит. Жалуется на насилие и произвол «красных кубанцев». От них стонет всё местное население. Грабят, насильничают, убивают. На днях они зверски убили одного студента, жителя близлежащего села. Его и до этого «кубанцы» притесняли, грозили арестовать, подозревали. Он решил бежать к Белой армии, но они его поймали. Жители умоляли его пощадить, заступались за него, говорили, что он хороший и нужный им человек, ручались за него. Но «кубанцы» его зверски зарубили. Отрубили пальцы, ноги, долго мучили. «Это не люди, а звери, — говорил крестьянин, — не дай Бог им в руки попасться. На этих зверях, весь красный фронт держится». Наша беседа длится около часа. Мне пора уходить, да он меня и не удерживает. Может быть, если бы я попросил скрыться у него, он бы согласился, но я не решился это сделать. Впереди у меня была большая надежда найти пристанище в Селине.
Свободное копирование
