12 мая
Вдруг человек перед полотном абстракциониста поймёт, что ему страшно не хочется «в атакующих шеренгах пролетариата бодро дошагать до светлой цели», что у него своя цель в жизни, что он не может быть привязанным к пропагандистской машине коммунизма. Что тогда?
Этот вопрос судьбы – «что тогда?» – гонит в Москву... Ребята-однокашники университетского выпуска 1953 года (наш выпуск называли «звёздным»...) – для меня это Марк Щеглов, Станислав Лесневский, Виталий Сквозников, Виктор Петелин (с первого курса мы крепко подружились), и конечно, Виктор Балашов – с кем можно было говорить... о недоговорённом с другими.
Вспоминаю 1956 год – год смерти Марка Щеглова (на 31-м году жизни), чья статья о запрещённой романтике Александра Грина, о том, что «земля и море полны чудес, чудес любви, мысли...», всколыхнула тогда весь литературный процесс, поглощённый мнимо универсальной методой соцреализма. Талантливо-зажигательная открытость Марка покоряла нас.
Сколько выпито пива!
А не выпито больше.
Сколько диспутов было!
А могло быть и больше.
Сколько песен пропето!
А сколько не спето.
Похоронена где-то
гитара поэта.
Не могу о нём – «критик».
Не брюзга и не нытик...
Весь – порыв за пределы
обречённого тела.
Всем поэтам от века
оболочка мешала.
Был ты телом калека,
а душа поражала!
Словно в утлой лодчонке,
было в теле ей тесно.
Вот о чём, вот о чём ты
пел статьи свои – песни.
Под больничным корсетом
грудь наполнив, как парус,
в жизнь несло тебя сердце,
пока... не разорвалось.
С высоты 60-х открывается эпохальный масштаб Марка Щеглова в его размышлениях над «Русским лесом» Леонова: не только природа и человек – главное в основе романного действия, но... государство и человеческая индивидуальность, государственная машина управления советской явью в ущерб историческому прогрессу, ибо сам человек омеханичивается, теряя гуманистические ориентиры быть человеком. Гётовское – «Неволей иль волей, а будешь ты мой» – как трагический лейтмотив судьбы, когда «страшно и больно дышать».
Вчера виделись со Стасиком Лесневским. Разговор затянулся за полночь... Не хотелось, но вспомнили с руганью апологетов «героического» в советской литературе. «Как закалялась сталь» – это всё-таки документально-познавательная времен Гражданской войны проза, а не та, художественная, что составляет классику русской литературы. Но в романе Островского есть подлинная трагедийно-героическая судьба самого автора. А в стихотворении, опубликованном недавно в правоверной «Правде», Евгений Евтушенко просит ЦК «усилить сторожевой караул, чтоб Сталин не поднялся из гроба»... Как будто не знает о подготовке к новым, постсталинским репрессиям. Получается по-евтушенковски: «я делаю себе карьеру тем, что не делаю её», «И бегу я сам за собою, и догнать себя не могу». Эта кажущаяся вседозволенность – эмблема хрущёвской оттепели. Эстрадно-эффектным бунташным духом проникнуты и многие «подмётные» стихи Роберта Рождественского. На той же волне компромиссного успеха.
Стасик задумал статью о кумире некоторой части современной молодёжи – слепом поэте Асадове... Стихи – как морализаторство на избитые темы. Вопрос: «Откуда у него такая популярность, в чём причина успеха?» Но ведь настоящее искусство – вне всякой благотворительности. Эстетическим калечением людей является если не всё, то многое в литературе соцреализма.
Свободное копирование
