Дневник - 27

   17 Mai.

   Depuis huit jours maman est malade. Sa maladie a commencé par une espèce de coup de sang, qui nous a fort inquiètes, mais qui dans le fond n'était rien du tout. Elle est encore très souffrante et comme elle aime a s'inquiéter, elle est persuadée qu'elle a eu un coup. Il est vrai que cela en avait l'air, mais il était si foible que je suis sûre que ce n'est simplement qu'un accident nerveux. Au reste je suis tranquille sur son compte malgré qu'elle a peur à présent de la moindre chose.

   Je ne puis dépeindre pourtant quelles réflections son accident m'a fait faire. A présent elle s'accroche à tout pour parler de sa mort qui comme je l'espère en Dieu est bien éloignée encore. Je ne puis comparer à rien le mieux les sentimens que j'ai éprouvés et que j'éprouve encore qu'à une pierre lancée d'en haut et tombant à mes pieds. Je suis plus résignée que jamais mais toujours mon coeur se glace en pensant que j'ai pu être un moment en danger de me trouver dans l'état le plus affreux, le plus seul dans lequel l'on puisse se trouver. Il me semble souvent que mon sort ne peut plus changer.

   (<Пятница> 17 мая. <1829>

   Вот уже неделя, как маменька болеет. Ее болезнь началась с чего-то похожего на апоплексический удар, что вызвало у нас сильное беспокойство, но в действительности удара не было. Она еще хворает, а поскольку она так мнительна, то уверена, что у нее был удар. Это и вправду было на него похоже, но он был так слаб, что я уверена, что это было просто нервное расстройство. Одним словом, я спокойна на ее счет, хотя она теперь боится малейшего пустяка.

   Однако я не могу не описать тех размышлений, на которые меня навел этот несчастный случай. Она цепляется теперь за все, чтобы поговорить о своей смерти, которая, уповаю на Господа, еще далека[1]. Ни с чем не могу лучше сравнить чувства, которые я испытала и еще испытываю, как с камнем, брошенным откуда-то сверху и падающим к моим ногам, но мое сердце все еще леденеет при мысли, что некоторое время мне грозила опасность оказаться в самом страшном, самом беспросветном одиночестве, в котором только можно оказаться. Теперь, однако, мне кажется, что моя судьба не может более измениться.)

   Я обречена, мне кажется, быть одной и проводить жизнь, не занимая собою никого. Без цели, без желаний, без надежд. Кажется даже не пройти жизнь мою: все планы, что я делала, все рушились до сих пор без успеха. Надежды, как легкий пар, изчезли, от любви остались одни воспоминания, от дружбы, одни regrets (сожаления). Теперь "За днем проходит день, следов не оставляет"[2], былое все в голове, будущее покрыто Тьмою. Я перестаю желать, я перестала делать планы. Беды не минуешь, пусть сердце приучается все забывать, пусть как камень холодной не чувствует радостей земных, чтоб горе не имело также над ним влияния. Кто подумал бы, прочитав эти строки, что та, которая их пишет, почти всегда весела в гостиной; что улыбка на лице, когда горе в сердце, и что душу теснит и слезы на глазах, когда говорю я вздор и весела как соловей. Mais n'en jugez pas par l'apparence (Но не судите по внешнему виду). Вот, что значит свет, вот, как должно жить в нем. Кто мог бы сказать, что безпокоит меня мое состояние непристроенное, incertain {неопределенное -- англ.}, что я бы желала знать судьбу мою. Но что же делать? Не роптать и повиноваться промыслу Божьему, и предузнавая нещастья, и не горюя об будущем. Ах, Анета, Анета, ты не чувствуешь всего своего благополучия.

   Basile Repnine vient de partir ces jours-ci pour Berlin. J'ai eu beaucoup de regrets de lui dire adieu. C'est un si excellent homme et à présent on en trouve si peu. Avant cela nous avions fait une partie de plaisir avec les Repnine et la comtesse Zouboff à Catherinhoff à cheval et nous nous sommes beaucoup amusés: aussi nous sommes allés passer la journée chez ces imbéciles de Koucheleff, êtres insupportables, fiers, bêtes, avares, sans aucun sentiment. Varette, ce bijout de fille, était avec nous, ainsi que Mlle Kozloff. La partie était des plus agréables, quoique j'avais le spleen au plus haut degret...

   Dimanche passé nous avons eu beaucoup de monde, entre autres jeunes gens Kiceleff et Titoff. Tous les deux bien aimables. Madame Wacilevsky était furieuse, (et elle l'est déjà depuis longtemps): car le premier, lui ayant fait la cour d'une manière un peu singulière, ne l'a point approchée de toute la soirée et m'a trop parlé apparement.

   Mardi j'ai passé une soirée bien agréable chez nous. Le délicieux comte Wielhorsky,est venu un peu après huit heures,et est resté jusqu'à minuit passé. Il est fort aimable, fort aimable et à cette douceur, cette "gentlemanlike" manière d'être, qui le fait chérir de tous ses amis et le rend l'un des plus charmans compagnons dans la société. Si j'osais dire ma pensée, mais... j'ai promis de ne plus faire ni conjectures ni plans.

   (На днях Василий Репнин уехал в Берлин. Мне было очень грустно с ним прощаться. Это такой прекрасный человек, каких теперь очень мало. До этого мы с Репниными и графиней Зубовой совершили конную прогулку в Екатерингоф[3], и нам было очень весело. Еще мы ездили на один день к этим тупицам Кушелевым[4] -- несносным, горделивым, глупым, скупым и лишенным всякого чувства. С нами была Варетт[5], это сокровище, и Mlle Козлова[6]. Прогулка была очень приятной, хотя меня и одолевала жесточайшая хандра.

   В прошлое воскресенье у нас были гости, среди молодых людей -- Киселев и Титов. Оба весьма любезны. Мадам Василевская в ярости, и уже давно, так как первый, после несколько странного ухаживания за нею ни разу за весь вечер к ней не подошел и явно слишком долго разговаривал со мной.

   Во вторник я провела приятный вечер дома. Премилый граф Виельгорский пришел после восьми и остался далеко заполночь. Он очень любезен, очень; а это обаяние, эти манеры "gentlemaniike" {истого джентльмена -- англ.} снискали ему обожание всех его друзей и в обществе делают его одним из очаровательнейших собеседников. Если бы я смела высказать свою тайную мысль, но... я дала слово не строить ни предположений, ни планов.)