Я тебя никогда не увижу - 6

 …А вот теперь я сидела на скамейке и ждала, когда мимо пойдет Сережа.

 Я сразу узнала его, хотя он изменился неузнаваемо. Ушла его красота. Резче стали черты лица, огрубела кожа, стал крупнее прямой нос, тверже губы, тяжелее подбородок, со лба начинались залысины, виски поседели. Да, эти десять лет оставили на нем свой тяжелый след. От его былой красоты не осталось и следа.

 И надо было любить и знать его, чтобы узнать сразу, но как рванулось к нему сердце, как он мне был дорог — еще дороже прежнего.

 Сергей, мой любимый, зачем ты позволил жизни разлучить нас?!

 Я вскочила со скамейки и окликнула, как когда-то:

 — Сережа!

 Он вздрогнул и остановился, но не оглянулся. Он узнал мой голос, но не верил, решил, что ему это слышится.

 — Сергей Николаевич, — как можно спокойнее произнесла я, подходя к нему.

 Он стремительно обернулся. Он смотрел на меня. В мое лицо, в мои глаза, на мой лагерный бушлат, на лагерные башмаки (хотя дали самые маленькие, тридцать шестого размера), на шапку, на юбку из чертовой кожи и опять в лицо.

 — Валя — моя Валя… Но этого не может быть… ты… — Он дотронулся до казенного бушлата.

 — Я заключенная, Сережа, с 1937 года. Срок десять.

 — Тебя! Тебя! О Боже! С ума можно сойти. Валя! Он был потрясен, но наконец справился с собой, обнял меня, и мы поцеловались…

 Плевать он хотел на то, что люди смотрят.

 — Что угодно я мог ждать, но чтоб такое… арестовали тебя… Это уже чересчур. Но что мы здесь стоим? Пойдем ко мне в мастерскую. Я работаю в театре художником.

 Сережа провел меня в свою мастерскую (в театре был выходной день и никого не было), закрыл дверь на крючок, помог мне снять бушлат, будто это было дорогое манто, и я очутилась в его объятиях.

 — Я думал… что тебя никогда не… увижу, — шептал он между поцелуями. — И вот встретил… Родная, любимая.

 — Ты меня еще любишь?

 — Я никогда не переставал тебя любить, я всегда тебя помнил. Но лучше я никогда бы тебя не увидел, чем видеть в этом бушлате… Иди посмотри, это моя работа… как говорится, для души.

 Он прошел к закрытому мольберту в углу и откинул полотно. Там был мой портрет. И похоже и не похоже. Красивее, чем я была на самом деле. Называлась картина «Русская студентка».

 — Теперь ты больше похожа на этот портрет, — сказал Сергей, вглядываясь в меня. — У тебя стало еще более одухотворенное лицо… С режиссером мы друзья, — продолжал он, — он умный, сердечный человек, я поговорю с ним, может, он сумеет что-либо сделать для тебя. У нас половина артистов заключенные. Работают в театре, имеют отдельные комнаты, а вместо лагеря ходят раз в месяц отмечаться в НКВД. Вместе мы непременно придумаем что-нибудь для тебя.

 Я вздохнула.

 — Сережа, дорогой, ничего не надо придумывать. У меня отменен приговор. С первым пароходом, в конце мая, я уезжаю на переследствие в Саратов.

 — О-о!.. Хотя я рад, что переследствие. Поздравляю… Ты когда узнала, что я в Магадане?

 — Месяца полтора назад, но все не решалась прийти к тебе…

 — Но почему? Сколько времени потеряно!

 — Я знала, что ты снова женился на Шуре и не хотела омрачать ее, да и твою, жизнь.

 — Эх ты! К твоему сведению, мы не женаты. Раз возник о ней разговор, давай я тебе все объясню, чтоб потом о ней не упоминать больше.

 Шура… Ею владела ложная идея: стать достойной меня. То, что она меня дико переоценивала, — это факт, разуверять ее было бесполезно.

 Окончив рабфак, она поступила в медицинский институт. Училась там отлично, была оставлена в ординатуре. Блестяще защитила диссертацию, стала кандидатом наук, давно переросла меня, но все мечтала стать достойной Сергея. Писала мне аккуратно, связующей нитью у нас была Олечка…

 На фактории я выдержал шесть лет. Затем перебрался в город на Чукотке — Анадырь.

 — Сережа, прости, что перебиваю, но только скажи мне: Филипп Мальшет жив?

 — Жив и здоров. Это он и перетащил меня именно в Магадан. Еще работает. Был в числе первых геологов, высадившихся на этот берег. Ты его увидишь. Представляю, как он будет рад этой встрече. Но как огорчится, узнав…

 — Что я здесь… Пора привыкнуть, ведь Магадан строят заключенные, Сережа.

 — Да, я знаю.

 — Так вот, случилась беда. Оленька в каникулы поехала с семьей подруги на Байкал. Оля утонула. Тела не нашли. Байкал не вернул даже тела.

 Шура чуть с ума не сошла и… до сих пор не может себе простить, что первой мыслью при известии о гибели дочери была такая: порвалась единственная ниточка, связывающая нас.

 Это потом уже осталось одно горе и чуть не убило ее.

 — Ладно, Сережа, я всё понимаю. Как ты мог при такой беде не вернуться к ней?

 — Я переехал в Магадан, она взяла сюда назначение — требовались квалифицированные врачи. Она терапевт и кардиолог… И последнее, мы не регистрировались, но она при разводе оставила мою фамилию. Так что для всех мы — супруги Неклонские… А сейчас идем ко мне.

 — Хочешь познакомить с супругой?

 — Я забыл тебе сказать, она в Москве. На курсах повышения квалификации кардиологов. Проходит стажировку в какой-то клинике.

 Мне не очень хотелось идти к ним на квартиру, видеть следы присутствия Шуры. Но, как это ни странно, именно этого я там не увидела. Ни малейшего следа ее индивидуальности, словно Сергей жил один. Чисто, аккуратно, но на всем отпечаток личности Сергея Неклонского. Словно она там и не жила, даже книги по медицине не бросались в глаза, они были сложены на самых нижних полках стеллажей.

 — Она тебя боится?

 — Боится, что я уеду.

 — О господи, живет, как на вулкане! Да успокой ты ее раз и навсегда.

 — Я не знал, что тебя встречу, и сказал ей, что теперь вряд ли куда уеду, но я не могу лгать, что я люблю ее, да в этом женщину и не обманешь. Я ее никогда не любил и никогда не полюблю… Ты, наверное, проголодалась? — вдруг спросил он. — Подожди минут десять, я принесу обед из ресторана, это у нас близко — на углу….

 Он быстро сходил за обедом, и мы поели, потом сварили себе кофе и выпили по стакану кофе со сливками. Потом уселись рядом на диван, держась за руки.

 — Теперь рассказывай о себе, а я буду слушать, — сказал Сергей.

 Я рассказала об аресте, о допросах, как я рассказывала женщинам в бараке. И он невольно улыбнулся.

 — Чувство юмора тебя не оставило. Пожалуй, даже возросло. В твоем изложении жизнь — это есть трагикомедия.

 — Так ведь так и есть.

 Я была у него допоздна, и он проводил меня до ворот лагеря.

 Начались белые ночи. Стоял месяц май.

 К провожаниям здесь привыкли. Впускал меня солдат и подмигнул в сторону уходящего Сережи.

 — Вот и правильно — молодая, а сидите одна с бабами.

 Ни в одном лагере не творилось того, что в «Женской командировке» в Магадане. Что ж, на сто мужчин здесь была одна женщина. Отсюда — мужской сговор.

 Мне лично не раз предлагали сожительство, обещали отдельную комнатку в городе, легкую работу вместо лагеря — отмечаться раз в месяц в НКВД. И так как я упорно не соглашалась, добавляли: четыреста рублей посылать маме в Саратов, ну и, конечно, помогать мне самой.

 Многие не выдерживали — соглашались. Даже те, у кого мужья страдали без права переписки на золотых приисках Колымы. Грустно!..

 Мы виделись с Сережей ежедневно. Мы говорили, говорили, не могли наговориться.

 Шесть лет жизни в фактории на берегу Ледовитого океана стоили ему огромных душевных сил. Но в то же время они много дали ему как художнику.

 Можно смело сказать, что эти годы сделали из любителя подлинного художника, и это радовало меня. Сережа мечтал об участии в выставке. Я от души пожелала ему добиться успеха.

 Навестили мы с ним Мальшета.

 Узнав, что я здесь, что у меня срок десять лет, а обвинение — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии, Филипп Мальшет выругался беззвучно и стал просить у меня прощения.

 — За что? — поразилась я.

 — Как старший друг, я должен был добиться, чтоб Сергей взял тебя с собою, или помочь тебе добраться до этой фактории. Вы оба были бы счастливы, ты не попала бы в тюрьму.

 — Не добивай меня, Филипп, — сказал Сергей. — Я сделал в жизни четыре огромные ошибки, так вот именно эта — самая большая, самая огромная.

 Я не спросила, какие именно эти ошибки, я и так знала какие.

 — Не надо об этом думать, Сережа, — сказала я, — мы прожили меньшую половину жизни, нам еще жить долго-долго, надо прожить хоть теперь по возможности без ошибок. Честно, чисто и серьезно работая по призванию, как Филипп Мальшет.

 Я спросила Мальшета: как его семья?

 Он рассказал: жена умерла, а дети выросли, окончили среднюю школу и разъехались кто куда. Один — матрос, другой — оленевод, третий учится в Новосибирске на геологическом, а дочка фельдшер, вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. Муж у нее военный.

 А у Филиппа Мальшета остался теперь только один Сережа.

 Договорились, что, если меня после переследствия освободят, я напишу и Сереже и Филиппу. Если, паче чаяния, меня не освободят — я ничего им писать не буду. Они оба просили меня написать в любом случае, но я наотрез отказалась.

 Как мало подарила нам судьба после десятилетней разлуки.