Весна. 1932 год. Сегодня 1 Мая. Велено всем собираться у клуба — это тоже там, в «вольном» поселке,— будет митинг.
Мужики и бабы в спецпоселке собрались на демонстрацию. Пошли вдоль полотна железной дороги, мимо рудника, свернули вправо, стали гуськом подниматься вдоль забора в горку, к клубу.
Впереди — Емельян Мурнаев.
—Подымай знамя, Емельян!
Емельян нес красный флаг, свернутый на древке. При подходе к клубу развернул Емельян флаг. Василий Скрипичников запел:
Взвейся, знамя коммунизьма,
Над землей трудяшых масс...
Мужики и бабы довольно дружно подхватили:
Ить ни боги, ни святые
Не спасут нас в этот час...
Что делает песня с людьми! Может, сегодня они поели по-праздничному или хотя бы сытнее? Может быть, что-то сберегли к празднику, а потому и настроение бодрее?
Все поют песню! Вон и отец мой поет вместе со всеми, а мать голосит слышнее всех. Сегодня они вроде вовсе и не переселенцы...
Весной 1932 года занимались корчевкой пней на огородах. Длинными вагами и взрывчаткой (приходили взрывники — только готовь лунки) вытаскивали из земли и камней крепкие могучие пни и сжигали их. Потом ещё свой огород мы разделывали до поздней ночи. Мать с отцом после работы по четыре часа корчевали пни на общем поле, а потом у себя дома. Приходили домой смертельно усталые — падали на пол, не раздеваясь, и спали до утра, не чувствуя ни блох, ни клопов.
Дед, а особенно бабушка не могли спать из-за клопов. Свою деревянную кровать они ставили ножками в консервные банки, наполненные водой. Всю кровать обливали керосином (в щелях). Но... Какое-то наваждение, клопиное нашествие! Выселялись из дому на улицу, а в доме жгли минеральную серу — травили клопов дымом. А они размножались и размножались.
Выдали картошки для посева. Гадали мужики и бабы: посади-ка её в эту неизведанную, непроверенную землю... Взойдет ли? Не верили. Были убеждены, что сгниет обязательно.
Голод заставил многих идти на обман. Картошку не сажали — съели. Комендант таких людей всех подряд сажал под арест, а иных отправлял куда-то ещё дальше.
Мать картошку посадила, но сначала обрезала каждый клубень. Верхушку с ростками — на посадку. Остальное — в чугун.
Только скоро и на нас донесли, что мы съели свою картошку. «Донесла» несмышленая девчушка-поселенка Маруська — брехнула об этом дома, а уж отец её доложил коменданту.
Пришли, арестовали отца. Посадили его на отсидку в баню. Баня стояла на краю улицы, топилась по-деревенски. Я ходил в эту баню с матерью и дедушкой (почему-то мылись всегда мужики и бабы вместе, главное условие — не глядеть друг на друга)...
...Побежали к отцу. В бане его уже не оказалось. Увели на станцию и скоро отправят.
Мать бросилась бежать, мы, шестеро ребятишек, за ней. Мать не может бежать — сил не хватает, но надо быстро, надо успеть. Иначе не увидим больше отца.
Навстречу нам идет комендант Мартынов (Антропов теперь у него в помощниках). Высокий, стройный военный. Наряды на нем — загляденье. Мать — в ноги, с воем и плачем. Мы голосим вместе с ней.
—Иди, Мурзина, домой. Придет ваш отец...
Мать готова была целовать ему ноги. Вот она и радость!
Нет, мы не жили без радостей на Покровке...
Вскоре взошла наша картошка! Вот и снова радость. Мать побежала к коменданту: «Вы только гляньте, господи, как один, все кустики взошли! А вы Павла посадить хотели...»
До этого дня мать втайне переживала: «А вдруг не взойдет картошка?» Она не была уверена в лучшим исходе — уж очень тонкие верхушки, почти очистки посадила, даже почти одни только ростки. Остальное съели, остальным на какое-то время опять спаслась семья.
Свободное копирование
