На этот раз ее вызвали в связи с приступом эпилепсии, случившимся с одним из заключенных.
До прихода врача мы всей камерой, как могли, старались облегчить бедняге страдания: просунули ему между зубов черенок деревянной ложки, чтобы не поранился и не откусил себе язык в конвульсиях, как это часто случается, подложили под голову мягкое, оберегая от ударов о цементный пол… Словом, пытались всячески помочь ему.
Когда припадок наконец иссяк и больной пришел в себя, понемногу затих и успокоился, в камеру явилась и долгожданная медицина.
Благоухая, как цветущий дендрарий, моя любовь одарила всех нас очаровательной улыбкой.
- Ну, что у вас тут произошло, мальчики? - бодрым, как на физзарядке, голосом спросила она.
Ей объяснили. Подойдя к больному, она заговорила с ним… Взяв его руку, пощупала пульс… Решив, что следует проверить температуру, поставила под мышку градусник… Все проделывалось не спеша, с сознанием собственной неотразимости.
Способность этой красивой женщины нравиться самой себе и получать от этого удовольствие - восхищала!
Я сидел на топчане, тихонько шептал какие-то стихи и откровенно любовался ею.
Она услышала, повернулась ко мне:
- Стишки читаешь, поэт?.. Ну-ка, ну-ка, чего там ты бубнишь, повтори.
- Вам как, доктор, читать - с выражением?
- Читай с выражением, - разрешила она.
Со всей задушевностью, на какую только способен, я начал:
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя смотрел и думал: ты моя, -
Ты знаешь, милая, желал ли славы я…
В этом месте, на всякий случай, я сделал паузу, давая ей возможность прервать меня, прекратить мою трепотню… Но она молчала. Ждала…
Я продолжал:
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальному упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил…
И я замолчал…
- Ну, ну, что остановился? Читай дальше, - нетерпеливо потребовала она. - Ты, что ли, это сочинил?
- Да. Вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.
- А!.. Ну читай, читай, я слушаю.
- В следующий раз, доктор! Обещаю к майскому обходу сочинить стихи и посвятить вам лично.
- А не забудешь, поэт?
- Я не забуду. Не забудьте прийти вы, доктор.
- Ладно. Договорились. Так и быть, в награду выпишу тебе рыбий жир, - пообещала она. - Только придется потерпеть, поэт!
- Опять потерпеть!
- Ничего не поделаешь: сейчас весна, рыбий жир портится. Тебе начнут давать его осенью.
Щедрая моя! Ей и в голову не вступило, что в своем восторженном эгоизме она пророчит сидеть мне всю весну, лето… осень.
- Осенью, значит… - разочарованно протянул я. - Это как с винегретом, что ли?
- Каким винегретом?
- Забыли, доктор? Прошлой осенью, во время ноябрьского обхода, вы обещали мне выписать винегрет.
- Да?.. Обещала?.. Не помню, - искренне призналась она. - Может, и забыла, хотя вряд ли… Скорее всего, возможности тогда не было. Вас ведь много, а я одна!.. Меня на всех не хватит. Все, что вам положено, - отдаю. Я лично ваш винегрет не ем. Так-то, поэт! Жду стихи.
Свое обещание я сдержал. Стихи сочинились в одно усилие, легко:
Пришла весна. На север потянули гуси.
А я все жду ее, но тщетно, нет -
Я не дождуся той Маруси,
Что носит в чаше винегрет.
О, милый друг, не плачь, -
Сказал тюремный врач.
Взамен получишь жир рыбицы,
Но, правда, когда птицы
От севера потянутся на юг!
