Пробуждение - 138

25 февраля

    Я опасался, что инсценировка с поркой Скворцова как-нибудь дойдет до начальства. Однако никаких слухов об этом нет. Видимо, в роте не оказалось доносчиков, чем я очень доволен. 

«Произошло невероятное и невозможное»

    Сегодня утром Мякинин прислал записку, сообщая о том, что срочно едет в Матрунки и в штаб полка: какое-то важное дело. Просит прийти к нему в шесть часов вечера.

    В назначенное время я застал только его жену. Денщик подал самовар, и только мы приготовились к чаепитию, как приехал Аркадий  - сильно расстроенный и нервничающий. Он часто позванивал своим панцирным браслетом и крутил концы усиков, придававших его тонкому продолговатому лицу азиатский оттенок.

    Когда денщик вышел, Аркадий еще раз прошелся по комнате. Мы молча ждали, что он скажет. Собравшись с духом, Мякинин посмотрел на нас блуждающим взглядом и прерывистым голосом сказал:

    - Произошло невероятное и невозможное: государь отрекся от престола за себя и за сына. В Петрограде и Москве революция. Издан приказ Петроградского Совета об отмене именований «благородие», «превосходительство» и других, солдат называть на «вы», отдание чести вне службы и «во фронт» отменяется. Какие-то матросы сегодня разоружали офицеров на станции Калинковичи.

    Вот так известие! Было от чего волноваться. Революция! Царь отрекся от престола. Это гром, но не из ясного неба, а из неба, давно уже затянутого темными облаками, образовавшими грозовые тучи. Я ожидал чего-то подобного, но не так скоро и не так радикально. 

    - А кто же сейчас управляет страной?  - задал я вопрос Аркадию.

    - Образовано Временное правительство из числа думских деятелей и еще нескольких известных лиц: князь Львов, Гучков, Терещенко, Милюков, Керенский, Шингарев. Других не запомнил.

    Фамилии всех членов Временного правительства, кроме Гучкова и Милюкова, я услышал впервые.

    - Это что же, революционеры?  - спросил я.

    - Едва ли. Терещенко  - сахарозаводчик и миллионер, Гучков  - тоже фабрикант, миллионер.

    - Какая же это революция, если в правительстве заводчики и миллионеры?  - недоумевал я.

    Аркадий развел руками: он сам мало что понял.

    - Какие же нам указания, как вести себя с солдатами, сообщить ли об отречении царя и создании Временного правительства?

    - Да. Приказано сообщить солдатам об отречении императора и сформировании Временного правительства. На днях войска будут приводиться к присяге.

    - Что сказать солдатам, когда они спросят о том, из кого составлено Временное правительство, об отмене именований, отдания чести, о назывании их на «вы»?

    - Будут даны дополнительные указания. Вы понимаете, что командир полка в затруднении? Ничего определенного ему из дивизии не сказали.

    - А о революции в Петрограде и Москве говорить?

    Мякинин мнется.

    - Знаете, мне кажется, что об этом говорить, пожалуй, преждевременно.

    - Но ведь солдаты все равно узнают и потом будут обвинять нас в том, что мы скрывали от них революцию и то, что им дала революция. А это, согласитесь, в настоящее время нам невыгодно,  - пытался я объяснить Мякинину действительнее положение.

    Тот снова мнется, неуверен в себе, расстроен и явно растерян.

    - Право, не знаю. Как хотите. Если считаете необходимым, говорите на свою ответственность. Я точных указаний не получал и высказал вам лишь свое мнение.

    Переговорил с офицерами. Пришли к единодушному  заключению: нам нечего хитрить с солдатами  - нужно сказать всю известную нам правду.

    Весть об отречении царя и о революции в столице и Москве они приняли как-то равнодушно. Никто ни слова не промолвил в защиту отрекшегося царя. Борис Линько сказал даже, что убийство Распутина придворными аристократами говорило уже о том, что царский режим, самодержавие изжили себя. Не только простой народ, но и верхи, знать, поняли, что по-старому жить нельзя, только не сумели выразить это более определенно, так как, с одной стороны, понимали, что царизм прогнил насквозь, а с другой  - боялись народа, революции, того, следовательно, что было неизбежно и теперь свершилось.

    Я с удивлением слушал Линько. В его словах было развитие уже сказанного мне ранее Беком, Голенцовым. Значит, Линько  - тоже революционер.

    - Борис,  - сказал я,  - теперь нечего скрывать. Признайся: ты социалист, революционер?

    - Ты почти угадал,  - спокойно улыбаясь, ответил Линько,  - да, я революционер, хотя и маленький и очень молодой и малознающий, только не социалист-революционер, а социал-демократ. Сейчас меня не спрашивайте об этом. На днях вам все объясню.

    - Теперь, Борис,  - попросил я,  - ты все-таки выскажи свое мнение, как нам относиться к тому, что на станции Калинковичи матросы разоружали офицеров. Правильно ли это и согласуется ли с вашей программой. Ведь если подобное будет происходить в армии  - конец дисциплине, армия развалится, наступит хаос. Перед нами же стоит враг. Он воспользуется этим.

    Мои слова были поддержаны всеми офицерами. Линько помолчал.

    - Я думаю,  - сказал он после значительной паузы,  - действия матросов  - самоуправство. И неизвестно еще, что это за матросы. Но, по-моему, революция у нас гладко не пройдет, слишком сильно за войну народ возненавидел царизм и все связанное с ним. А наши золотые погоны тоже отождествляются с царизмом. Ты спрашиваешь, что делать? А ей-богу, не знаю. Но свое мнение сказать могу. Мне думается, нужно устранить по возможности все, что раздражает  солдат, нужно быть с ними откровенными, ничего не скрывать, но твердо удерживать от всяких нарушений дисциплины.

    - Все это хорошо, но как это сделать, как совместить откровенность и устранение всего, что раздражает солдат, с твердым удержанием их от нарушений дисциплины. Я просто теряюсь,  - сказал я.

    Конечно, мы ничего не сумели придумать, что могло бы дать нам уверенность в правильности каких-либо действий.

    И вот я стоял перед двумястами пятьюдесятью людьми, они соблюдали строи, как и обычно, жадно ожидали от меня сообщения о событии, перевертывающем всю многовековую историю России и вносящем новое, неизвестное, но желанное.

    Напряженные лица солдат говорили о том, что они знают если и не всё, то многое, и действительно скрывать от них что-либо нельзя ни под каким видом.

    - Солдаты!  - произнес я и невольно внутренне усмехнулся, вспомнив, что так начинал свою речь Наполеон в Египте, правда, при совершенно других обстоятельствах.  - Солдаты! Царь Николай Второй понял, что в настоящих тяжелых условиях он не в силах как следует управлять нашим государством  - Россией, и отрекся от престола за себя и за своего сына Алексея.  - Я сделал паузу. Рота ответила единым могучим вздохом облегчения.  - Теперь власть находится в руках Временного правительства, которое составлено из членов Государственной думы, а также из некоторых других известных лиц.  - Опять пауза. В роте прокатился легкий гул.

    Коротко рассказав о том, что теперь офицеры и унтер-офицеры будут называть солдат на «вы», «благородие» и прочее отменяется, а честь нужно отдавать только находясь на службе, я так закончил свою речь:.

    - В Петрограде и Москве происходит революция. В чем она выражается, я не знаю. Думаю, что на днях у нас будут более полные сведения и получим газеты. Я надеюсь, вы сохраните спокойствие и порядок. Ведь несмотря ни на что, мы не можем забывать, что перед нами стоит сильный враг  - немецкая армия, которую ее правительство, состоящее из банкиров, помещиков и  фабрикантов, послало завоевывать нашу землю. Я уже говорил вам об этом раньше. А сейчас  - всё! Взводные! Развести роту по квартирам.