Стихи и перевод - 6

9

Борис Пастернак был близким другом моих родителей, нашим соседом по Переделкино. Я знал его на протяжении всей моей сознательной жизни, при большой разнице в возрасте мы были близки, довольно часто виделись и разговаривали. Я написал о нем целую книгу, отрывки из которой печатались. Здесь я расскажу о нем только по поводу собственной судьбы и своих поэтических опытов.

О Пастернаке как великом поэте я слышал от своих родителей еще в детстве, присутствовал один раз, когда он перед войной читал отцу у себя на даче те стихи переделкинского цикла, которые потом вошли в книгу «На ранних поездах». В конце войны, когда я уже очень любил его поэзию молодых лет, я бывал на его вечерах и пытался убедить его читать и кое-что из тех его ранних стихов, от которых он готов был отказаться. Он рассказывал мне о начале своих занятий «Доктором Живаго», и я был на первых чтениях романа (потом читал беловую рукопись последней его части и обсуждал ее с ним). Пастернака мучило то, что он стал писать по-другому. Иногда он спрашивал, не ошибочен ли тот новый стилистический путь, который он выбрал. По его словам, в юности он мог написать «Одиссею» по поводу извозчика. А теперь не может. Как-то он рассказывал о том начальном впечатлении, как ему казалось, «почти неприличном», которое он хотел бы передать в стихах «С порога смотрит человек». Он ощутил близость к женщине, которой посвящено стихотворение, как подобие берега моря. Он, как море, со всех сторон к ней подступает, она, ее формы — как его берег. В молодости он бы из этого ощущения развил целую стихотворную бурю, симфонию. Сходным образом он рассказывал о мучительных переделках стихотворения, где вначале была строка «Тополей потолочные своды», передававшая исходное ощущение. Теперь же его больше всего заботило желание быть понятным. О прозе он говорил, что готов переделать фразу множество раз, лишь бы читатель понял, о чем идет речь.

В повседневных разговорах, в ежеминутном (часто мажорном) восприятии жизни, природы, каждого из окружающих Пастернак оставался тем неповторимо оригинальным поэтом, который воплощен больше всего в ранних его стихах. Оттого так трудно передать разговоры с ним. В его мычании и бормотании содержалось совсем новое и ни с чем не схожее видение мира. Мычала и бормотала неслыханная поэзия, поток еще не до конца воплотившихся образных впечатлений. Как воспринимающая личность он был колоссальным поэтическим явлением. В стихах того позднего периода, когда я лучше всего его знал, он иногда не до конца и не полностью раскрывал этот мир, очевидный для всех, его близко видевших.

Несколько раз заходила речь о том, чтобы я почитал ему стихи, но все время это откладывалось (я стеснялся, боялся отнять у него время, которым он очень дорожил). Летом 1948 года, когда дачу нам снова отстроили, он был у нас в гостях и захотел меня послушать. Его реакция была положительной, некоторые понравившиеся ему строки (преимущественно в духе его собственной тогдашней более классицистической манеры) он повторял (так было и с переводами Байрона, которые другой раз я читал при гостях у него дома). Давал советы, как переделать стихи, ему пришедшиеся по вкусу только кусками, опустить несущественное. Больше всего он оценил два стихотворения с гражданской нотой. По этому поводу он вспоминал то немногое, что в этом роде у нас было, Эрдмана и Клюева. Его одобрение и моя тогдашняя одержимость .ненавистью к существовавшему режиму побудили меня написать большое стихотворение (или маленькую поэму) в том же роде. Я набрался храбрости и пришел ему прочитать ее летом 1950 года. Он сидел за своим рабочим столом у окна в кабинете на втором этаже дачи. Я сказал ему, что стихи опасные. Он встал, в качестве единственной демонстративной предосторожности закрыл форточку, сел обратно, приготовился слушать. По окончании он сказал, что «в стихах есть сила, и сила как тема». Он назвал строки, которые ему понравились; перечисление вместе с некоторыми критическими замечаниями отчасти повторено в том более позднем письме ко мне, которое напечатано в книге «Пастернак об искусстве». Добавлю то, о чем говорилось в первом разговоре. Он предостерегал меня от злоупотребления иностранными словами, поясняя: «Я сам когда-то пробовал это делать. Тогда мне казалось, что это вносит разнообразие». Например, ему нравилось начало строфы

Лермонтовский летаргический сон

С вечнозеленым аккомпанементом.

Буду пока что снотворным спасен,

После дадут мне смертельный argentum.

Но он мне предлагал заменить «аккомпанемент» на «сопровождение» и дать какую-нибудь неприметную рифму к этому слову. Ему пришлась по вкусу строка о вечной женственности, которую не ценят. Но рядом с этим более глубоким слоем в тексте он видел и поверхностный, от которого меня предостерегал: «дурак только это и увидит». Он советовал мне снять этот слой, тогда стихи и не будут такими опасными.