В коридоре продолжалось хлопанье дверей и бренчанье шпор. Прислушавшись, я заметил, что одновременно с раздачей завтрака водят на прогулку и что эта прогулка, так же как и в Трубецком, продолжается очень недолго. Часов около 9-ти в коридоре послышался какой-то старческий голос, и я сначала было подумал, что заключенных обходит комендант, но после убедился, что это был крепостной доктор (Вильмс), с которым несколько дней спустя мне привелось познакомиться. После обхода доктора наступила тишина, продолжавшаяся до 12 часов, когда начали раздавать обед.
Все это время я ходил по камере, размышляя о новом сюрпризе, который поднесла мне судьба. Правда, с Алексеевским равелином связывалось много тяжелых представлений: это было самое таинственное и мрачное место заключения, нечто вроде одного из кругов Дантова ада, входя в который надо проститься со всякой надеждой. Но в то же время говорили, что здесь с заключенными обращаются самым вежливым образом, что здешняя библиотека очень богата, что здешний стол чуть не роскошен и прочее, так что нельзя даже и сравнивать условия равелинской жизни с централкой, где с политическими заключенными обращаются даже более бесчеловечно, чем с уголовными. Тяжело лишь, что нет сношений. Но если они однажды существовали, то и впредь их можно завести (столь я был тогда еще наивен). Ведь несколько раз уже проваливались сношения с Домом предварительного заключения и крепостью, а их все же возобновляли, и, по слухам, они существовали до последнего времени. Так чего же тужить! Притом с точки зрения побега равелин расположен столь выгодным образом, как ни одна другая тюрьма. Стоит только выбраться за стену, и ищи ветра в поле. Значит, здесь выгоднее быть, чем в Трубецком. Одно только меня смущало: это сермяга, черный хлеб, обращение смотрителя. Но я думал, что, может быть, все это проделывается на первых порах, чтобы показать заключенному, с одной стороны, что его могут согнуть в бараний рог, а с другой сильнее дать почувствовать великодушие правительства, которое кормит своих лютых врагов рябчиками и снабжает их "Отечественными записками". Мне припомнилось что-то в этом роде с Ширяевым, если только я не спутал и его рассказ не относится ко времени в Трубецком после суда, в ожидании окончательного приговора и перед водворением в Алексеевский равелин {Кстати, один из примеров иронии жизни: Лорис-Меликов, посетив Нечаева, распорядился отпустить 500 р. на покупку книг по его собственному выбору. Нечаев выписал тогда множество разных "историй революций", а покупка этих книг была поручена столоначальнику департамента государственной полиции (в авг. 80 г. III Отд. было уничтожено и заменено этим новым департаментом) Клеточникову, который был арестован вскоре после того (в янв. 81 года), затем был в числе 11 человек, приговоренных к повешению 9 февраля 81 г. (процесс 20 народовольцев), а после замены казни бессрочной каторгой его посадили в Алексеевский равелин, где и умер от цынги в июне 83 г. Один жандармский офицер, разговаривая на допросе о Нечаеве и сношениях его с Алексеевским равелином, сказал: "И чего ему нужно было? Обед получал с комендантского стола (?), на прогулку идет подают енотовую шубу! Журналы даже читал". Как будто есть рябчиков и мороженое, ходить в еноте и читать "Отечественные записки" это такое счастье, которое может уравновесить сознание своего бесправия, безнадежности положения, долголетнее, может быть, пожизненное заключение...}.
Но вот снова в коридоре послышалась толпа, снова загремел засов, и дверь отворилась. Вошел Соколов, за ним два унтера и жандарм, который утром приносил воду. Теперь он принес ковш квасу и вылил его в стоявшую на столе кружку, а рядом с ней поставил лампочку.
— Сам зажигать должен, сказал Соколов, указывая на нее.
В то же время один из унтеров поставил на стол оловянную миску со щами и такую же тарелку с гречневой размазней {На которую была налита чайная ложка конопляного масла.}. Соколов, не снимая фуражки, чего я первое время никак не мог переварить, подошел к столу и, подавая мне бумагу, сказал:
— Чтоб ты знал, какие здесь правила, я тебе даю правила, а вечером возьму обратно.
Хорошо, сухо ответил я и, не желая перед ним обнаруживать своего любопытства, отложил эту бумагу не читая.
Но как только дверь захлопнулась, я, конечно, прежде всего торопливо развернул эти правила, и результатом этого моего знакомства с ними было то, что у меня пропал всякий аппетит, и я, кажется, даже на рябчиков не стал бы смотреть, тем более на такие же самые омерзительные помои, какие становились мне поперек горла в Трубецком.
Эти новые правила были простым перифразом тех самых, которые мне давал читать Лесник. Та же ссылка на узаконения о центральных тюрьмах, то же выражение "временно оставленные", те же коты, подбитые гвоздями, шапка сермяжного сукна с отворотом на шею... полушубок один, рукавиц пара и т. п. Те же розги и шпицрутены, то же милостивое разрешение выводить на прогулку под надлежащим караулом...
Я невольно опустил руки. Мне стало ясно, что здесь, в Алексеевском равелине, находится предел моих странствований и завершение выпавших на мою долю неожиданностей. С одной стороны, оно, пожалуй, и радовало, потому что теперь-то уж наверно, думалось мне, можно сказать, что ничего худшего со мной больше не случится. Но, с другой стороны, это худое было так скверно, что это утешение теряло значительную долю своей ценности. В конце концов меня все-таки несколько примиряло с таким положением то обстоятельство, что я не один сижу здесь и в таких же условиях живут другие люди, терпят и не падают духом, так чего же унывать: на людях и смерть красна.
Ободрившись этой мыслью, я принялся за размазню. Но увы! Оказалось, что размазня, да еще холодная, и на людях и без людей не может быть красна, и то соображение, что ее в настоящую минуту глотают еще несколько человек из моих товарищей по несчастью, мало улучшало ее отвратительный вкус, напоминавший застывший клейстер, так что я выбросил размазню целиком и решил ограничиться одними щами. Но и они успели остыть, пока я предавался меланхолическим размышлениям, и, съевши всего несколько ложек, я отправил щи вслед за размазней, а затем принялся есть хлеб, запивая его квасом.
Таков был первый мой обед в Алексеевском равелине. Встал я из-за стола полуголодный и, прохаживаясь по камере, вспомнил известное изречение Гуфеланда, которое он клал в основу гигиены: "Держи голову в холоде, брюхо в голоде, а ноги в тепле". В последнее время все эти три предписания исполнялись мною самым добросовестным образом, хоть и помимо моего желания. До сих пор я еще не замечал никаких признаков особенно благодетельного влияния такого режима на мой организм. Голову от холода ломило, брюхо от голода щемило, а ноги страшно прели в суконных портянках, так что я просто не знал, как мне быть. Последнее было тем тягостней, что я никогда не носил даже в сильные морозы шерстяных носков, теплых галош и т. п. Ко всему этому еще присоединились мучения, причиняемые тем ужасным бельем, которое было на мне надето. Согласно правилам, заключенным полагалось в год три пары рубашек и подштанников, а я имел несчастье, получив белье в день прибытия, провести затем в Трубецком две субботы, и в каждую из них мне выдавали совершенно новую дерюгу, прямо с иголочки. В Алексеевском равелине у меня взяли уже несколько обношенное белье и дали точно такое же совершенно новое, беспощадно коловшее и резавшее мое тело. На нем появились уже красные пятна, очень большие, и я боялся, что скоро тело будет уже в кровь растерто.
Свободное копирование
