Коммунисты - 3

Однажды нас вернули с работы в лагерь раньше обычного. Нас выстроили в зоне. Говорил сам комендант лагеря.

В то утро, еще до побудки, мы услышали два ружейных выстрела. Вскоре распространился слух, что охраной убит один из заключенных, Конрад. Мы видели его труп, уходя на работу. Его оставили до прибытия следственной комиссии.

Убитый был простой крестьянин из Республики немцев Поволжья, он только что прибыл к нам в лагерь. Шок от бессмысленного, беспричинного ареста, внезапная разлука с семьей, покинутый дом и хозяйство — все это, по-видимому, помутило его рассудок. Мы видели, как он бродил по территории лагеря, бормоча молитвы, доказывая кому-то свою невиновность. Ночью ему не спалось, и он часто выходил из барака. Нам не разрешалось приближаться к ограждению, которым был обнесен лагерь. Той ночью Конрад подошел ближе дозволенного, и охранник, окликнув его, дал предупредительный выстрел. Конрад, видимо, не обратил внимания, и вохровец застрелил его. Утром весь лагерь волновался из-за ночного происшествия, но нас погнали на работу, сказав, что разъяснения будут даны позже, если это сочтут необходимым.

Потому нас и построили. Комиссия установила, что Конрад был убит при попытке к бегству. Комендант предупредил нас, что всякое нарушение советского закона будет караться столь же сурово. Затем нас погнали обратно на работу. В этот вечер мы с Юркиным ни о чем не говорили. Мы, конечно, прекрасно сознавали, что расследование было фарсом, поскольку этот человек не мог и помышлять о бегстве. Он вообще был в состоянии такого психического расстройства, что наверняка не отдавал себе отчета в своих поступках. Нескольких слов вохровца было бы достаточно, чтобы он послушно вернулся в барак. Но у охраны был приказ «пуль не жалеть», и даже были мечты о повышении за такого рода действия, которые в данном случае и получили полное одобрение Комиссии.

Мы хорошо понимали, что в любой момент каждому из нас грозила участь этого человека. Знали мы и то, что ни в нашем лагере, ни в любом другом из бесчисленных лагерей, в которых подобные трагедии случались ежедневно, не поднимется ни одного голоса протеста, ни даже робкой попытки обратиться с просьбой о новом расследовании обстоятельств дела. Время протестов давно прошло. Не только в лагерях, но и по всей стране царили полная пассивность, оцепенение. Тогда, в 1935 году, весь народ был в таком состоянии, что ни у кого не могло возникнуть и мысли не только о сопротивлении, но и о протесте, что бы ни проделывали с народом органы безопасности. Юркин был потрясен происшедшим с заключенным немцем. Он заговорил со мной на другой день. До сих пор вижу, как спросил он меня, яростно дымя папиросой:

— Можете представить себе, чтобы такое случилось в 1917 году?

Мне пришлось напомнить ему, что в то время меня не было в России, но что и тогда немало людей расстреливалось без суда и часто по ошибке.

— Тогда мы боролись с классовым врагом! Тогда мы расстреливали царских офицеров, помещиков, банкиров. Но чтобы убить простого крестьянина... так вот, хладнокровно... нет, такого не было, не могло быть...

Ведь ради таких простых людей мы избавлялись от угнетателей... Раз и навсегда.

Я подтвердил, что именно так коммунисты заграницей и воспринимали террор. Мы содрогались от его жестокости, но были убеждены, что иначе нельзя.

«— Иначе и было нельзя», — сказал Юркин, — но то, что творится теперь, привело бы Ленина в ужас.

Говоря о Ленине, Юркин преображался. Ленина он видел несколько раз, знал Крупскую по Наркомпросу. Он часто и много рассказывал о них. И не столько о фактах из жизни Ленина, сколько о взглядах Ленина, совершенно извращенных, как он считал, после его смерти. Юркин говорил, что взгляды Ленина были уже через несколько лет после его смерти искажены до неузнаваемости.

Действительно, на первый взгляд казалось, что ничего не изменилось. То же государство, те же органы безопасности с их тюрьмами — все это существовало и при Ленине. И все же, самое содержание понятия Государства изменилось. Коренным образом изменились отношения между партруководством и рядовыми членами партии, между партией и народом, между рабочим классом и крестьянством. Ленин был за коллективное руководство. В тех случаях, когда его собственные взгляды расходились с мнением других, он никогда не приказывал. Партия действительно шла в авангарде народа: никогда бы ей не удалось совершить Октябрьского переворота, если бы народ ее не поддерживал. Был один только враг, общий для партии и для народа. Этим врагом была буржуазия.

Раза два Юркин признал, что корни зла, возможно, уходят глубже, к самому первому периоду после захвата власти большевиками.

Для Юркина, как, впрочем, почти для каждого старого большевика, с которым мне довелось разговаривать как до, так и после моего ареста, первые годы советской власти были чем-то вроде Золотого века. Каким же образом все переменилось? Каким образом

Революция обратилась против самой себя, каким образом стала она орудием собственного уничтожения в руках человека, поставленного во главе партии самими же большевиками-революционерами?

Однажды я спросил Юркина, случалось ли большевикам думать о возможности такой опасности в тот ранний период революции.

— Никогда, — ответил мне Юркин, — мы были совершенно поглощены теми опасностями, которые существовали вокруг нас... Они были обычными для всякого революционного движения в прошлом.

В 1917 году, объяснял Юркин, большевистское руководство не пренебрегало уроками истории. Тогда считали, что в прошлом революционные движения разбивались о две скалы: во-первых, отсутствие единства в самом руководстве и, во-вторых, недостаточная решимость прибегнуть ко всем имеющимся в их распоряжении средствам для подавления сопротивления врага. В результате победа доставалась в конце концов врагу, восстанавливался старый порядок и снова оказывалось необходимым предпринимать дорого обходящиеся попытки свергнуть его. Каждая из многочисленных попыток вооруженного восстания в России, вплоть до революции 1905 года, носила черты, по определению Пушкина, «бессмысленного русского бунта». На сей раз, решили большевики в 1917 году, революция должна была привести к цели. Революционные вожди учли уроки прошлого. Жертвы не должны были быть напрасными. Именно этот опыт прошлого укреплял волю большевиков перед лицом любой опасности извне, помогал преодолевать желание пойти на компромисс, уступить хоть в какой-то мере завоеванные позиции.

«— Нам и в голову не приходила мысль», — говорил Юркин, — о возможности удара в спину.

А ведь именно это и являлось реальной и грозной опасностью. Как же все это началось? Откуда пошло? С каких пор?

— Слишком, слишком поздно спохватились, — часто сокрушался Юркин.

Я слушал его с жадным и неослабным вниманием. Мне не давали покоя мои собственные сомнения в правильности «генеральной линии». Значили ли они, что я есть и всегда был плохим, ненастоящим коммунистом? Но обратиться с таким вопросом к Юркину казалось мне совершенно немыслимым. Ведь Юркин был одним из тех, кто «сделал революцию», одним из тех, чьи дела стали для нас, коммунистов, легендой. Он знал вождей революции, их мысли, их планы и намерения. Он не был рядовым партийцем типа Емельянова, принимавшего решения партии на веру: нет, он был высокообразованным человеком, идеологически прекрасно подкованным.