Коммунисты - 2

Коммунисты привыкли мыслить крупными масштабами. Мы много слышали в лагере о фантастических планах развития природных богатств Сибири, о том, как будут сооружаться гигантские новостройки. Мариинский спиртоводочный комбинат по плану должен был давать Советскому Союзу больше водки, чем любое другое предприятие в стране. Сырьем должны были служить огромные количества картофеля, выращиваемого в этом отдаленном районе. Все это было хорошо и правильно, но наша работа от этого не становилась легче. В тяжелых условиях нас подгоняли в работе, будто речь шла o сооружении срочно необходимой плотины для гидроэлектростанции.

В Мариинском лагере я провел восемь месяцев. Нашу бригаду перебрасывали за это время с места на место на разные участки строительства. В июле в течение десяти очень жарких дней нам пришлось подносить цемент на верхний этаж почти достроенного здания. Цемент носили по двое, причем напарников тщательно подбирали по росту, по силе и ловкости. Моим напарником оказался Василий Юркин. Он был идеальным напарником: тоже небольшого роста и столь же непривычный к физическому труду. Он, впрочем, прежде был несколько более крепкого сложения, но пробыл в заключении дольше моего и теперь казался таким же тщедушным. Десяти дням, которые мы проработали на подаче цемента, я обязан дружбой, которая, можно сказать, явилась поворотным пунктом в моей жизни.

Идеологические дискуссии были запрещены в лагерях. Но так было не всегда. Хотя в первые годы Революции идеологических противников, как например, меньшевиков и эсеров, тоже сажали в тюрьмы, цель тогда была не уничтожить их физически, не положить конец их интеллектуальной жизни, а только изолировать их, оградить население от их влияния. Однако из опыта царской России, а также и из опыта таких реакционных режимов, как режим Пилсудского в Польше, ясно было, что, когда политзаключенных коммунистов и социалистов собирали помногу в одном месте, где они имели возможность обмениваться взглядами и даже писать, то они фактически устраивали нечто вроде университета для нелояльных. Сталин сделал из этого необходимые выводы и когда, в конце 20-х годов, начали строить новые «исправительно-трудовые» лагеря, и когда они стали наполняться коммунистами, подозреваемыми в оппозиции к режиму в самой партии, то лагерной администрации были даны совершенно другие инструкции. Были отменены все те традиционные привилегии, которыми всегда и везде пользовались политзаключенные. Для оправдания этого нам разъяснили (я тогда еще работал в Коминтерне), что новые политзаключенные, по сути дела, не идеологические противники, а особо опасные «уголовники-двурушники», маскировавшиеся под званием коммунистов: никакое обращение с ними не может быть слишком суровым.

Согласно новым инструкциям, политзаключенные в лагерях каторжного труда назначались на такую же изматывающую физическую работу, как и уголовные преступники. Им запретили обмениваться мнениями по политическим вопросам. А чтобы обеспечить выполнение таких инструкций, была создана широкая система слежки и доносов.

Заключенные, обычно, говорили о еде, о своих семьях, о надежде получить письмо или посылку из дому. Но иногда доверявшие друг другу люди переходили к обсуждению отвлеченных и политических вопросов.

Говорили больше намеками, цитатами, афоризмами, шептались в бараках по ночам, перебрасывались замечаниями во время редких перекуров в течение десятичасового рабочего дня, во время часового марша «домой», в «зону», после работы. Если бы у Юркина и у меня было больше опыта лагерной жизни, если бы мы больше сознавали ту степень опасности, которой подвергаем себя, быть может мы и не говорили бы так много. Как только нам стало ясно, сколь близки наши взгляды, мы стали пользоваться каждой минутой, каждой возможностью поговорить. Так было в течение всех тех долгих месяцев, которые мы провели бок о бок на работе и в бараке. То увлечение, с которым мы предавались нашим диалогам, помогало нам выносить все тяготы — нужду, лишения, непривычную работу, насмешки товарищей по работе за слабость и неумелость. Я даже помню, как с нетерпением ждал каждого следующего дня, как мысленно намечал те темы, которые буду обсуждать со своим старшим товарищем, какие буду задавать ему вопросы, чтобы облегчить невыносимо тяжелое умственное бремя.

Мы говорили между погрузкой и разгрузкой цемента, говорили на перекурах, говорили по пути домой и в редкие выходные дни.

Юркин был в партии с 1914 года. Он учился в Московском университете и еще до Первой мировой войны принимал участие в студенческих революционных выступлениях. Хотя Юркин был против войны, был левым интернационалистом, он все же пошел на фронт, где был представлен к награде. В армии он вел подпольную работу, а во время Гражданской войны был несколько раз ранен, работал пропагандистом. После Гражданской войны Юркин вернулся в университет, окончил его и был бы оставлен при кафедре философского факультета, если б его не перевели на работу в Наркомпрос, где ощущался острый недостаток в партийных кадрах с высшим образованием. Работу его высоко ценили. Он, в частности, был весьма близок по работе к наркому просвещения Луначарскому.

К концу 20 годов атмосфера в Наркомпросе изменилась, как, впрочем, и повсюду. Луначарский был отстранен от работы и на его место назначен Бубнов, бывший начполитуправления РККА, взявший, разумеется, на работу своих людей. Юркин после этого вернулся в университет. Там он читал лекции по философии Гегеля и написал несколько книг. Он посещал партсобрания, но новый политический курс оказался ему не по душе, он попал под подозрение. Его постепенно отстранили от всех должностей, а затем, неожиданно арестовали по расплывчато сформулированному обвинению. Попыток дискредитации его как ученого не было. В лагерь он прибыл под специальной охраной, как «опасный преступник».

Старый большевик, философ и настоящий русский человек, Юркин был для меня очень интересен. Мы с ним оказались в совершенно одинаковом положении. Оба оставались убежденными коммунистами. Ведь изменились не мы — изменилась партия. Мы были уверены, что и другие коммунисты в лагере настолько же озадачены всем этим, как и мы. Нас просто было слишком много, чтобы можно было утверждать, будто все эти аресты — «ошибка». Мы с Юркиным знали Друг Друга достаточно хорошо, и поэтому могли заходить далеко в наших разговорах. Особенно же помог и облегчил наше сближение один случай в начале нашей дружбы.