Но среди писателей существовали известные разногласия. Одно из них о советской литературной традиции и о том, каких писателей следует признать основоположниками и образцами. Даже и после Первого съезда писателей, когда было выработано единое кредо-минимум для всех литераторов, все еще остался широкий простор для споров и несогласий.
Великой Хартией Вольностей назвали литераторы на Первом съезде писателей речь Максима Горького. В своей речи — «Хартии» Горький сказал, что писателям не только можно, но и должно расходиться по самым разным вопросам творческого и практического характера. В этой области Горький действительно был очень либерален, и 20 лет горьковские слова о свободе литературных дискуссий снова и снова повторялись в подтверждение тезиса о свободе взглядов в ходе творческих споров.
Горький, однако, сделал одну существенную оговорку, заключавшуюся в том, что мерилом «допустимости» того или иного мнения и взгляда за его взгляды, если он не является противником советского строя. Такой должно оставаться отношение писателя к советскому строю. Мысль Горького сводилась к следующему: «Можно спорить, о чем угодно. Мы этому мешать не намерены и не будем. Мы не будем преследовать и наказывать человека человек может говорить что угодно и о чем угодно».
Слова Горького получили широчайшее хождение среди писателей. Истолковывали их по-разному (на что, вероятно, рассчитывал сам Горький).
Горький, видимо, с одной стороны, действительно рассчитывал обеспечить советское государство обильным запасом творческих литературных сил. И только несколько позднее, в 1935-36 годах, магическая формула Горького, оказавшись далеко не столь простой, как это могло показаться, стала проявляться с совершенно другой ее стороны. Трудность состояла в определении того, что значит «не быть противником советского строя». Тут ведь не имелось определенного критерия. Не было возможности объективно выявить, в чем именно могла заключаться «преданность» или, наоборот, «враждебность» к советскому строю.
Творчество того или иного писателя могло служить интересам советского государства. Писатель ни разу не написал и не высказал ни одной критической по отношению к советскому строю мысли. И все же — это еще не суть объективного доказательства его верности и преданности. Теоретически даже и сам писатель не знает, достаточно ли он верен и предан государству. Таким образом, горьковская формула свободы обсуждения творческих вопросов была скрытой западней — ведь в любой момент личная верность и преданность литераторов могли быть поставлены под сомнение органами безопасности. Так рассуждали десятки писателей, которых я встречал в 30-х годах. Некоторые из них, в особенности молодые, даже полагали, что Горький знал все это — иначе он дал бы какие-то иные критерии преданности. Другие утверждали, что не Горький сознательно поставил писателям западню, а наоборот, сам в нее попал. Эти последние считали, что из своих бесед, может быть и с самим Сталиным, Горький вынес убеждение, что его формула не будет искажаться, и что такие искажения возникли позднее, помимо воли и желаний самого Горького.
Как бы то ни было, факт, что на бесчисленных допросах литераторы, пытаясь безуспешно сослаться на формулу Горького, получали такой, примерно, ответ: «Это вы думаете, что вы не враги. Мы думаем иначе», или: «У нас есть свидетельство обратного», или даже: «Вы сами поможете нам доказать, что именно вы являетесь врагом». И конечно, за «доказательствами» и предлогами для таких обвинений дело не стояло.
Вопрос об отношении писателей к советскому строю привел непосредственно к дискуссиям в тридцатых годах между «западниками» и «славянофилами». Именно такие дискуссии, начавшиеся, как известно, в середине прошлого века, снова оказались весьма злободневными, причем в 1936 году мне стало совершенно ясно, что на верхах намечается все более сильная тенденция солидаризироваться с идеями славянофилов.
На первый взгляд старый спор между «западниками» и «славянофилами» должен был иметь не больше значения для наших современников, чем спор между двумя школами, скажем, в археологии. На деле это было не так. Петр Григорьевич не отдавал себе в этом отчета, что приводило в изумление Николая Ивановича, не понимавшего, как можно быть и по рождению, и по воспитанию русским, партийным и в то же время совершенно не понимать смысла происходящего вокруг. Петр Григорьевич был в состоянии видеть только текст, а не подтекст официальных заявлений, и он совершенно искренне считал, что его взгляды как до Первого съезда писателей, так и после него были, с партийной точки зрения, безукоризненно правильными.
Даже мне к тому времени стало ясно, что нарастает тенденция одобрять именно славянофильство. «Западнические» тенденции рассматривались как «буржуазные», как противоречащие «народным» элементам в искусстве. Поэтому славянофилы и могли утверждать, что они, с одной стороны, ближе к народу, а с другой — более устойчивы против влияний буржуазного Запада. Впрочем, этот вопрос не решен еще и по сей день.
Все же в начале тридцатых годов литераторы полагали еще, что вопрос об их «славянофильстве» или «западничестве» не имеет ничего общего с враждебностью к советскому строю что, отдавая предпочтение Тургеневу перед Аксаковым, они не покушаются на социальные или государственные устои советского общества. То, что это было далеко не так, доказывал случай Петра Григорьевича, а также случаи многих и многих других. На этом «вопросе» сложили головы немало советских писателей того времени.
Порой следователи прибегали к чистой софистике:
«— Правильно, вы описывали Запад таким, каким он был в прошлом веке», — говорил такой следователь. — Но мы прекрасно знаем, что на самом деле вы имели в виду сегодняшний Запад. Вы писали о Западной Европе 60-х годов прошлого века, а на деле — защищали агентов наших врагов.
Таким вот образом, несмотря на все клятвы и уверения, несмотря на поддержку всех без исключения партийных резолюций, несмотря на совершенную ортодоксальность его взглядов в книгах и публицистике, Петр Григорьевич был в 1936 году арестован за свое уважение к европейской культуре 19-го столетия.
Свободное копирование
