Свеча горела

СВЕЧА ГОРЕЛА

Перед окном во всю стену — снежная, сверкающая панорама. Из закругленных, белых, холмов, плотно спресованных морозом, выглядывают верхушки черных веточек. Лиственные деревья раздеты. Им холодно, но они удивительно терпеливы в своем длительном молчании. За много лет они привыкли к смене времен года. Этой верой они укоряют меня — нетерпеливого и сомневающегося.

Всегда одетые сосны серьезно-молчаливы. На них не дрожит ни одна зеленая иголочка. Они смущены перед обнаженными подругами. Но Творец извечно распределяет земные блага по Своему усмотрению.

Небо напоминает чуть полинялый голубой батист сестриного платья, когда она целый день красовалась в нем на Троицу.

Вдали, за прозрачными деревьями, пробегают в оба конца машины. Какое множество людей на свете и у каждого свое дело, свои планы и мечты, своя нервозность и торопливость — скорее достигнуть цели, хотя это часто приводит к роковому концу.

Я смотрю на этот зимний пейзаж через широкое окно теплой комнаты и тоже мечтаю. О чем? Прежде всего мне хочется пожить еще хотя бы три года, чтобы за этот срок выполнить все свои творческие планы.

Я мечтаю — побывать на Родине — на Волге. Днепре, в Крыму и на Кавказе, где когда-то доставлял наслаждение публике веселыми рассказами. Но от сознания, что эта мечта неосуществима, душу охватывает боль. Надо смириться с этой неизбежностью, но это смирение, как операция без наркоза: больно, но терпи и молчи, чтобы не выказывать малодушия перед медицинским персоналом в белых халатах и в белых полумасках. Они священнодействуют, а я борюсь с собой, чтобы не застонать. От боли невольные крупные слезы текут по щекам. Доктор и сестры видят их, и, утешая меня, говорят: «Еще несколько мгновений».

Предвечерие сменяется вечером. Наступает ночь с крупными звездами. Некоторые из них трепещут острыми лучиками. Деревья окутываются мраком. Белизна снега становится дымчатой. Теперь видны только движущиеся огоньки пробегающих машин.

Я задергиваю широкий занавес из двух половинок. Свет настольной лампы с белым абажуром слева падает на мою тетрадь с синими линиями, на которые ложатся мои обдуманные слова. Проходит несколько творческих, радостных минут и вдруг электричество гаснет. В коридоре начинается взволнованная беготня. Кто-то звонит по телефону. Ему отвечают, что произошло серьезное повреждение на центральной станции.

Во всех комнатах зажигаются разнообразные свечи и огарки. Я тоже вспоминаю о наследственной толстой свече с золотыми полосками наискосок вдоль её ствола. Её зажигали в изголовьи гроба деда Тимофея, прожившего 90 лет. Свет свечи падал на его широкий лоб и седые кудри. Казалось, что его закрытые глаза улыбаются. При жизни он веселил людей шутками и балагурством и теперь, собравшись возле него, люди жалели не о кончине старика, а о том, что с его смертью отзвучал смех, такой желанный в человеческой жизни.

Мне было тогда 7 лет. Я смотрел на закрытые глаза, на плотно сомкнутые губы под седыми желтоватыми усами, на бороду, застилавшую голубую рубашку до пояса л мне казалось, что вместе с отпеванием, под кадильный дымок священника в серебряной ризе, слышится заливистый голос покойника и как будто явственно выговаривает:

— Не думайте, что я умер! Уснуло только мое тело, а душа переселилась в моего сына Михаила и смех мой не затихнет!

Сын деда был моим отцом — весельчаком и сказочником. К какому бы двору он ни подходил, туда бежал народ — слушать побывальщины дяди Михаила. Цель жизни отца была возвышенной и благородной: радовать людей, а радовать — значит веселить, потому что смех для человека лучше всякого лекарства.

Отец умер сразу: вбежал с улицы и упал. Ему было 70 лет. И возле его изголовья зажгли ту самую свечу — с золотыми косыми полосками. Казалось, что и этот покойник смеется. Народ собравшийся возле гроба говорил:

— В этой семье все умирающие не унывают. Жалко что дядя Михаил рано перестал веселить нас. Теперь эта доля перешла к тебе, тетка Аграфена, — говорил народ моей матери — первой песеннице большого села.

Десять лет прожила мать после смерти отца. Наследственная свеча освещала её прямой пробор седых волос в черном платочке. Её уста были скорбны. И все скорбели, глядя на нее:

— Умерли весенние, и летние песни. Может быть ты их продолжишь, Родион? Больше всех детей она любила тебя. От её вразумления ты стал сочинителем. У каждого свой талант: дед и отец забавляли народ сказками, мать звонкими песнями, а ты своими книжками которые переворачивают душу. Возьми себе на память эту свечу. Сколько раз зажигали её, но она осталась такой же — с голубым фитильком, с луночкой в середине, с золотыми полосками наискосок.

После похорон и поминок я взял эту свечу и увез её в Москву. Во время войны я положил её в сумку, сохранил её в бою, в плену, в беженском лагере и привез с собой в Америку. Она всегда со мной — памятная, несгораемая, драгоценная.

Милая, родная, наследственная свеча, как ты пригодилась мне, когда весь поселок погрузился в мрак! Я засветил тебя и поставил на подсвечник возле тетради с синими линиями. И сразу вспомнилась другая свеча, которая светила гениальному поэту, когда он создавал стихи:

Мело, мело по всей земле,

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Гори и ты сейчас, моя единственная связь с навсегда потерянной родиной. Ты была свидетельницей ухода из жизни деда Тимофея, отца Михаила и матери Аграфены. Но ты еще светишь мне. На долго ли? Кому ты останешься после моего ухода? Оценят ли тебя чужие люди? Чтобы ты не была забытой, я завещаю тебя молодому литератору другу. Ты будешь для него родной, какой была для меня, а перед своим концом он передаст тебя своему сыну, который будет поэтом.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Это было совсем недавно. Завывала метель. Свистел ветер. Электрические провода были порваны. Дом погрузился в мрак. Я зажег тебя, моя подруга, и смотрел на снежные хлопья в переплетах оконной рамы, сочувствуя всем застигнутым в пути и горячо молясь о них.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Горела и казалась несгораемой, вечной, когда-то слышавшей заунывные напевы последней панихиды о вечной памяти, о покое, где нет ни печали, ни воздыхания, но всегда неумирающая жизнь. Надгробные рыдания сливались с завываниями метели, с дрожанием оконных стекол и колебанием твоего пламени, которое вытягивалось от оконных струй узкими, длинными языками, трепеща, но не угасая.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенье рук, скрещенье ног,

Судьбы скрещенье.

Да, под завывание под окном, под перебегающий свет на потолке, вспоминалось неоднократное, судьбоносное скрещение житейских дорог, когда душу беспокоил вопрос, по какой дороге продолжать намеченный путь?

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И это было в моей жизни, потому что я тоже когда то был молодым, любящим и любимым. И каким уютным тогда было это пламя свечи, а капли воска казались слезами радости цветущей юности, когда хотелось крикнуть:

— Мгновение, остановись!

И всё терялось в снежной мгле —

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Дорогой поэт, автор этих строк, если бы ты ничего не написал, кроме них, ты остался бы в памяти многих поколений. Но ты подарил человечеству много страниц, продиктованных твоим удивительно человеколюбивым сердцем.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна,

Вздымал, как ангел два крыла

Крестообразно.

Струи из окна, касаясь пламени, рисовали ангела на стене со скрещенными крыльями. Я видел его, я просил его быть хранителем моей взыскующей, мечтающей, скорбящей души. Я взывал к нему:

— Сбереги меня и Господь вознаградит тебя за эту защиту!

Мело весь месяц в феврале

И то и дело —

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Горела и не сгорала, как неопалимая купина, как символ моей пылающей души, благодарной Богу за все радости и скорби.