Детство и юность... - 23

Я не сказал пока ни слова о преподавании у нас экономических наук. Одно время оно было всецело в руках Сокальского[1] — филолога по образованию, который с грехом пополам и на расстоянии многих лет собрался напечатать, наконец, диссертацию под заглавием: "Англо-саксонская община". Этот предмет стал мне со временем довольно близок. Достаточно будет сказать об этой книге, что, читая ее, так же трудно придти к мысли о том, что англичанам когда-либо было известно общинное землевладение, как и при чтении "Нормандского завоевания" Фримана[2] или книги Кемпбеля[3] об "Англо-саксах". Нассе[4] был первый, заговоривший о том, что еще до завоевания положено было начало системе открытых полей и крестьянских наделов. Сэбому {Так в тексте. Следует: Сибом.}[5] и Виноградову пришлось только углубить и своеобразно развить эту тему в двух отличных друг от друга направлениях. В Сокальском не было и следа самостоятельного исследования, но это был человек умный, хорошо образованный, с заметными симпатиями к социализму, скорее английскому и французскому, нежели немецкому. Да и книга Маркса в то время только что появилась[6]. Сокальский прочел нам довольно интересный курс о статистике населения, ничего не сказал по вопросам нравственной статистики и запрудил нашу память ненужными подробностями по сельскохозяйственной статистике, статистике промышленной и торговой. Мы обязаны ему также изложением в течение целого года истории экономических доктрин. Курс его не был самостоятельным. Он читал, главным образом, на основании книги Кауца, которая в то время была почти единственной в своем роде[7]. Как историк, он, к сожалению, слишком долго останавливался на экономических порядках Древнего Востока и, в частности, Вавилона, о которых в то время знали еще мало. Ведь сколько лет прошло, прежде чем открыта была стела в Сузе с начертанным на ней законом Гаммураби {Так в тексте. Следует: Хаммурапи.}, современника Авраама, и обнародованы изложенные клинообразным письмом древние вавилонские договоры. Сам Илеринг {Так в тексте. Следует: Иеринг.}[8] в своем посмертном сочинении более фантазирует на тему древневавилонского экономического и общественного или юридического уклада, чем дает анализ неоткрытых еще в то время источников. Нельзя же винить Сокальского в том, если он до разбора клинообразных надписей из библиотеки Асурбанипала давал нам только ученые à pen près, то есть по-русски — "взгляд и нечто".

Это проникновение в дебри истории было, к сожалению, причиной того, что с новейшими экономическими и социальными доктринами нам пришлось уже знакомиться по данному нам руководству, а им были лекции Николая Христофоровича Бунге[9] — киевского профессора и впоследствии министра финансов. Эти лекции написаны были тяжелым языком и передавали различные доктрины в отталкивающем виде. Интересна в них была одна передача мыслей Прудона. Она свидетельствовала о глубоком впечатлении, произведенным на будущего министра финансов тем, что он называл критическим социализмом. Этот критический социализм привлек и меня. Я добыл себе не только "Экономические противоречия", но и "Федеративный принцип" и многие другие томики талантливого французского публициста.

Начитавшись его, я в тесном кружке студентов разных факультетов прочел первую свою писаную работу. Это был доклад, озаглавленный "Теория анархии Прудона", в действительности, изложение его "теории взаимности"[10]. "Странный почин для человека, желающего специализироваться по государственному праву", — сказал мне с улыбкой Каченовский, до сведения которого дошло одно заглавие моего реферата.

Мой доклад наделал в Харькове достаточно шуму, чтобы привлечь на наши дальнейшие собрания и жандармского генерала Ковалинского[11]. Сходились мы в доме одного молодого и талантливого человека, специализировавшегося по физике[12]. Его жена[13], красивая молодая женщина, очень передовых взглядов, составляла предмет моего нежного восторга, и я старался поделиться с нею тем, что знал о французских социалистах, останавливаясь особенно подробно на теории свободной любви. Она нередко прерывала меня, говоря: "Покажите книжку". Все мои рассуждения разбивались, как об утес, об ее привязанности не к супругу, а к молодому и в высшей степени талантливому врачу, за которого она одно время думала выйти замуж. Но этот олимпиец платил ей за страсть одной холодной дружбой, что глубоко возмущало меня и заставило прозвать его Тентениниковым[14]. Этим прозвищем он нисколько не обиделся и признал его подходящим. Я в своей жизни встречал мало более разносторонних натур: хороший знаток естественных наук — анатомии и физиологии, он вызывал в известном харьковском хирурге Грубе[15] большие надежды и был им оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию. Мой приятель и одновременно соперник был в то время прекрасный музыкант, любил читать книги по философии и общественным наукам, был красив, говорил хорошо, производил на всех чарующее впечатление. И при всех этих качествах, — при несомненном уме, большой памяти, способности к талантливому изложению — из него не вышло ни ученого, ни профессора, ни сколько-нибудь выдающегося практического врача, ни писателя, ни журналиста, ни музыканта. Должно быть, данное мною прозвище заключало в себе некоторое предсказание. Шабельский — таково было имя этого выдающегося человека. Умер он, состоя на службе в Палате мер и весов, куда определил его Менделеев. При встрече с последним в Париже, я стал распрашивать его о моем старом знакомом и услышал о нем только доброе. И по мнению Менделеева, он был умен и талантлив. Что же помешало ему занять в жизни то положение, какое естественно должно принадлежать уму и таланту[?] — Излишняя скромность. Но она в нем не была заметна. Отсутствие материальных средств[?] Но оно никогда не выступало в резкой форме. Не лежит ли действительный источник в том, что он не сумел вовремя специализироваться, что, имея разнообразные вкусы и наклонности, он стремился удовлетворить всем им в равной степени, оставаясь дилетантом в то время, как он мог бы сделаться творцом, оставить след, и может быть, глубокий, в естествознании или медицине. Люди несравненно менее способные, принадлежавшие к тому же кружку, но, к счастью для них, односторонние, пробились же на места профессоров и в течение десятков лет загромождали собою кафедры и в провинциальных, и в столичных университетах.