Параллельно этому росту складывались и те нормы разума и справедливости, к которым сводится, в конце концов, все международное право. Голландский правовед Бинкерсхук не даром сказал: "Ratuo opsa inquam ratio est qirus ogentum anima" {"Разум, говорю я вам, есть рациональное зерно международного права" (лат.).}.
Я стал посещать лекции Каченовского, читавшего студентам 4-го курса пять раз в неделю. Это заставило меня пропускать лекции собственных профессоров и посвящать свободное время, свободное от беспутной светской жизни, чтению исторических книг. Я поглотил несколько томов Лорана — "Этюды по истории человечества", я прочел "Средние века" Галамма, "Истории цивилизации Европы и Франции" Гизо и "Историю цивилизации Англии" Бокля. Все эти книги заставили работать мою научную фантазию, но не в направлении к изучению догмы права. Лекции Стоянова по сравнительной истории законодательства, которые я также посещал с интересом, только поддерживали во мне эти исторические пристрастия.
История римского права читалась только на 2-м курсе, но запрос на широкое освещение хода развития человеческой культуры побудил меня наброситься и на этот предмет. Его читал Станиславский — один из самых начитанных юристов, каких мне пришлось слушать в России. Он одновременно занимал и кафедру энциклопедии права. О возвышенности его умственного полета можно судить хотя бы по начальным словам его литографированного курса: "В жизни рода человеческого всегда и везде встречаются глубоко укоренившиеся в людях вера в бытие Верховного Существа, в добро и нравственность, право, справедливость и правду". Курс продолжался установлением различия между моралью и правом, изучением источников права, сжатым образом основ гражданского, уголовного, государственного и международного права. Так как он был литографирован и лектор довольно близко держался составленного им текста, то я освободил себя от обязанности сидеть в аудитории.
Только со второй половины года, когда лектор перешел к истории естественного права и стал с особым вниманием излагать политические доктрины древних и новых философов, начиная с Платона и оканчивая Гегелем, он своей ясной и в то же время изящной передачей оригинальных сторон отдельных учений снова привлек меня в свою аудиторию.
К этому времени усталость моя прошла, я стал понимать, что есть наука, более забирающая вас, чем та, какою питали меня в гимназии. Пустота провинциальной среды и той золотой молодежи, среди которой я вращался на расстоянии немногих месяцев, стала для меня очевидной. Я сблизился с несколькими товарищами, также искавшими не столько науки, сколько, как они говорили, выработки самостоятельного миросозерцания, стал показываться в их кружках, читать рефераты и участвовать в вызываемых ими прениях, — одним словом, зажил жизнью несколько забегающего вперед студента, более озабоченного общим саморазвитием, чем изучением специальности.
Не скажу, чтобы в то время в среде профессоров, по крайней мере Харьковского университета, замечалось бы течение, враждебное такому широкому пониманию задач университетского образования. Станиславский, напр[имер], в своей вступительной лекции, говоря о том, какое преимущество имеет университет над специальной школой, настаивал на возможности для студента пополнить факультетское преподавание посещением лекций по общеобразовательным предметам: философии, истории, естествознанию. Прослышав, что молодой доцент Потебня предпосылает своему курсу по истории русского языка обширное вступление методологического содержания, я и некоторые мои товарищи стали ходить на его лекции. Здесь впервые я услышал имена Конта и Джона Стюарта Милля, и когда в ближайшем году доцент по гражданскому праву Цытович снабдил меня отдельными томами Конта, посвященными социологии, я набросился на них с жадностью, так как знал наперед, что найду в них ответ на всего более волновавший меня вопрос о поступательном ходе развития человечества. Спешу прибавить, что другой молодой ученый экономист Гаттенбергер, которого мне пришлось слышать уже на 3-м курсе, только укрепил во мне это научно-философское направление своим обширным изложением методов общественных наук. Оно в значительной степени опиралось на логику Милля, но заключало в себе также и следы серьезного знакомства лектора с книгами Книса — этой исключительно логической головы в среде критиков классической школы.
Свободное копирование
