За морями, за горами - 6

Не спрашивая нашего согласия, Гвиэтано стал нашим гидом. Перво-наперво пошли смотреть собор Петра и примыкающий к нему Ватикан. В соборе приковывала к себе внимание «Пиета» Микеланджело. Запомнилась бронзовая статуя Петра: правая ступня апостола истаяла от поцелуев молящихся.

Ватикан — громаднейший музей скульптуры и живописи. Целый месяц мы изучали эту уникальную коллекцию. Собственность Ватикана — беломраморный «Бельведерский торс» поразил меня пугающими возможностями человеческого гения. Это был безусловный шедевр мирового значения. Бесполезно пытаться передать в словах божественную красоту форм мраморного торса — это надо видеть. Счастлив художник, удостоившийся видеть творение высокой эллинской школы.

Восторг перед светлым миром рафаэлевских «Стансов» и восхищение грозной силой «Страшного суда» Микеланджело владели нами в залах папской резиденции. На другой день — встреча с «Моисеем». Микеланджело стал моим кумиром еще в Москве, а римским встречам предшествовала поездка во Флоренцию.

Баптистерий с знаменитыми вратами Гиберти. Гробница Медичи. «Давид» на площади под сенью собора. (Это была копия микеланджеловского шедевра — оригинал я увидел в музее.) Вокруг шумит городской торг: продают цветы, овощи, фрукты, вино. Навьюченные ослики, торговки цветами, увитые многоцветными гирляндами, крестьяне в широкополых соломенных шляпах, бочки с вином. И тут же сквозь ярмарочную пестроту площади в строгом черном одеянии ревностные католики стекаются в собор для молитвы.

Вот какова ты, Италия! Чудесная. Живая. Открытая миру. Как тесно соприкасалась на флорентийской площади жизнь с искусством. Как близок был юный герой Микеланджело красивым, исполненным гордого достоинства флорентийцам.

Микеланджело... Все мыслимое почтение, превосходная степень всех лестных слов достались ему при жизни. Хор восхищенных голосов не смолкал четыре сотни лет, протекших со дня кончины гиганта Возрождения. Сегодня, перелистывая страницы жизни этого человека, мы заново испытываем чудодейственное влияние его искусства.

Смелость в обработке мрамора, поразительное знание анатомии, мощь и полновесность форм, божественное неистовство духа, высвобожденного резцом скульптора из мраморных глыб, — все это не терпелось мне постичь, перенять. Мастеровитость гения покоряла меня. Но уже тогда я понимал: следовать за движением руки Микеланджело, подражать его приемам — значит изменять духу его творчества.

Колоссальная статуя «Моисей». Ее мы видели в римском соборе Сан-Пьетро ин Винколи. Как мощно передал Микеланджело духовную силу пророка! Пронизывающий, ясный, далекий взгляд, а в мраморных жилах словно пульсирует живая кровь.

«Давид» с флорентийской площади...

Это бурная сила в миг покоя.

Двадцатичетырехлетний Микеланджело решил задачу, которая повергает в смущение самое смелое воображение. Задачу художественную, задачу инженерную. Он обязался перед цехом флорентийских купцов высечь статую высотою в пять с лишним метров из мраморного блока, попорченного за много лет до того одним незадачливым ваятелем. Имея уже обтесанный вчерне мрамор, Микеланджело сумел найти «Давиду» величественную свободную позу.

«Давид» изображен во весь рост. Он мужествен и грациозен. Совершенная красота соединилась в «Давиде» с разумной, справедливой, титанической силой. До Микеланджело в искусстве такого не встречалось.

На протяжении десятилетий жизни я не раз в мыслях возвращался к этому титаническому образу. Меня поражало в нем то великолепие скульптурной формы, то умение так целостно видеть, то поразительная точность инженерного расчета. Наконец, как итог раздумий, явилась мысль о несравненном гуманистическом замысле гениального флорентийца.

Ведь это воплощенный в камне идеал человека! Идеал, не потерявший жизненности и в наши дни. Давид — пастух, сын народа. Он прекрасен. Он восстал против утеснителя народа — Голиафа. Он вечный защитник правды, справедливости.

Фигура «Давида» монументальна и вместе с тем поразительно жизненна. Схематичности, холодности нет и в помине. Душевная страсть творца, его сердечная привязанность живут в скульптуре.

Это создание словно указало путь самому Микеланджело. Подобно своему герою, скульптор несколько лет спустя показал себя боевым республиканцем. Микеланджело отдал свои силы и талант защите Флоренции, сделав неприступными бастионы города.

«Восставший раб», «Умирающий раб» — эти два мрамора из Лувра не оставляют сомнений, на чьей стороне сердце одержимого жаждой титанического труда ваятеля. «Не родился еще человек, который, подобно мне, был бы столь склонен любить людей», — сказал Микеланджело.

Его ученики, они же биографы, донесли до нас множество примеров доброты великого Буонаротти. Он по-отечески заботился о друзьях, помощниках, бедных горожанах, постоянно отыскивал людей, которым его участие скрасило бы дни трудной жизни.

Внимание, ласковость, участие ко всему живому на земле, в первую очередь к человеку, обнаруживают степень истинной человечности. «Нелюдимый» Микеланджело просил близких к нему людей узнавать, кто, не обидевшись, принял бы от него помощь, и радовался, когда удавалось помочь стать на ноги небогатому юноше или счастливо выйти замуж какойнибудь бесприданнице-римлянке.

Жизнь Микеланджело складывалась так, что он был вынужден прославлять ватиканских правителей и тираническое семейство Медичи. «...И если я служил панам,— говорил он,— то только по принуждению».

От прихотливой, изменчивой требовательности римских властителей Микеланджело ищет спасения в свободной Флоренции. Но его родной город в опале. На Флоренцию идут приступом наемники семейства Медичи.

Гений Буонаротти (он был и замечательным военным инженером) обеспечил хитроумную и прочную оборону республиканской Флоренции, но предательство свело на нет его усилия: 12 августа 1530 года Флоренция пала.

Затравленный, пораженный в самое сердце Микеланджело вскоре снова принимается за работу, теперь во славу тех, против кого сражался: он принужден создавать гробницу семейства Медичи.

«Не статую Медичи изваял он, — пишет Ромен Роллан,— а свое отчаяние! Когда ему указывали на отсутствие портретного сходства его скульптур с Джулиано и Лоренцо Медичи, он высокомерно отвечал: «Кто это заметит через десять веков!» Один олицетворяет у него Действие, другой — Мысль, а дополняющие общий замысел аллегории цоколя — «День» и «Ночь», «Заря» и «Вечер» — говорят о тягостном бремени жизни и презрении к окружающему миру».

Скорбь по утерянной свободе, ненависть к насилию и предательству заключил Микеланджело в фигурах этой мраморной гробницы. Досужий толкователь образов великого скульптора, его современник — поэт Джованни Строцци посвятил печальной «Ночи» следующие строки:

Руками ангела высечен в этой скале

Образ «Ночи», что ты видишь спящей.

Но если спит она, то, значит, и живет.

Не веришь — разбуди ее, и она заговорит с тобой.

Микеланджело гордо ответил на поэтическую небылицу стихами, не оставляющими места для иного толкования его художественного замысла:

Отрадно спать, отрадно камнем быть.

О, в этот век преступный и постыдный.

Не жить, не чувствовать — удел завидный!

Прошу, молчи, не смей меня будить.

Титаны Возрождения! Эти слова выражают не только громадность содеянного Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэлем. В них — признание и революционной сущности их трудов. Талант Микеланджело был подобен вырвавшемуся на свободу сказочному джинну. Не было силы, способной унять, ввести в желаемое русло этот неукротимый темперамент, этот всеобъемлющий гений.

Владыки католического мира — папы не смели вмешиваться и поправлять Микеланджело, когда он по-своему толковал священное писание. Святых и первосвященников он наделил всеми человеческими качествами. На безнравственных апологетов «всепрощающих» индульгенций он нагнал страху своим «Страшным судом», куда по воле неистового флорентийца мог угодить любой из досточтимых подлецов того времени.

Известен такой факт. Церемониймейстер, сопровождавший папу Павла ПТ при осмотре наполовину написанного «Страшного суда», заметил вслух, что такое произведение было бы более уместно в трактире, чем в папской капелле. Едва папа со свитой удалился, как Микеланджело по памяти написал портрет мессера Бьяджо — церемониймейстера — и поместил его в аду в образе Миноса. Грудь его обвил змеиный хвост.

В ответ на настойчивые жалобы Бьяджо папа сказал: «Вы знаете, мессер Бьяджо, что я получил от бога полноту власти. на небе и на земле; но ваду я не имею никакой силы, поэтому так уж и оставайтесь».

В этом случае Микеланджело прямо продолжил дантову поэму.

Ватиканские росписи, аллегорические фигуры гробницы Медичи, купол собора Петра (начатого зодчим Браманте) легли в основание покорившего в свое время Европу стиля барокко. Энергия, волевое напряжение созданий Микеланджело выродились у его продолжателей и подражателей в пышные дворцовые затеи. Искусство великого флорентийца питали неукротимая страстность, душевная чистота. Придворных живописцев и скульпторов питало другое — золотые дукаты и луидоры.

Анализируя творения Микеланджело, стремясь определить причину упадка искусства в последующие времена, Стендаль приходит к заключению: «Цивилизация сделала успехи, и люди стали стыдиться неприкрытой силы своих первобытных наклонностей. Стали чрезмерно восторгаться чудесами нового уклада жизни. Всякое проявление глубоких чувств стало казаться грубым.

Сперва церемонная вежливость, а вскоре затем манеры, более развязные и еще более лишенные всякого чувства, ослабили, а потом и совсем заглушили, по крайней мере наружно, всякий энтузиазм и энергию».

Основываясь на опыте французской буржуазной революции, Стендаль смело предполагает: «Люди высоких душевных качеств снова займут подобающее им место; сильные движения души снова покажутся привлекательными, перестанут бояться их воображаемой грубости».

В известной мере это пророчество осуществилось в искусстве Давида и Делакруа, Домье и Родена, но затем вместе со старением буржуазного уклада на смену энтузиазму и страстности пришло инфантильное кривляние модернистов.

Но верится, что и на Западе «люди высоких душевных качеств снова займут подобающее им место». А задача у искусства — большая и сложная. Перед лицом серьезных испытаний, которые проходят поколения людей атомного ХХ века, искусство должно возвысить человека, как это делал Микеланджело. Высокое гуманистическое искусство должно возыметь власть над разумом и сердцем человечества.

Убежденность Микеланджело в вечности его творений (он никогда не сомневался, что и через столетия его искусство будет жизненно необходимо людям) меныше всего зависела от его честолюбия. Вся жизнь его — подвиг самоотречения во имя людей. Он навечно пропел человеку великую песнь славы и красоты.

Рассказывают, что в глубокой старости почти ослепший Микеланджело приходил в музей Ватикана и там долго и нежно ощупывал «Бельведерский торс». Старческой хладеющей рукой он ощупывал античный мрамор, чувствуя в нем огненный дух своего далекого собрата...

После моего посещения в 1896 году Рима и Флоренции Микеланджело навсегда стал для меня путеводной звездой в творчестве.

Рома, Рома — читта бенедетта,

Рим, Рим — благословенный город, —

утром, в полдень, вечером напевали мы с Костей Клодтом, открывая для себя несметные культурные богатства итальянской столицы. Посмотрели Римские раскопки, восхитились грандиозностью Колизея и монументальным величием колонны Трояна. Узнали, что в Риме есть знаменитая на весь мир библиотека, где хранится уникальное собрание античных фолиантов. Побывали там. Наконец, сняли собственные студии вблизи торре дель Пополо и некоторое время, пока позволяли средства, лепили с натуры.

Рядом находились мастерские, где итальянские мастерамраморщики выполняли заказы скульпторов по переводу исполненных в гипсе статуй в вечный материал. В описываемое время в Риме находился петербургский скульптор профессор императорской Академии художеств Беклемишев. Римский мраморщик Рондони вырубал фигуру П. И. Чайковского работы Беклемишева. Профессор завязал с нами знакомство. Мы вместе завтракали в находившейся по соседству тратории. Беклемишев соблазнил меня Петербургской академией, перспективой вторичной поездки за границу, хвалил своих учеников — особо рьяно Богатырева, который, как показала жизнь, большим талантом не был, зато оказался исправным продолжателем холодного академизма.

Постепенно мы перезнакомились с немногочисленной русской художнической колонией в Риме, когда-то могущественной и представительной. Кроме талантливых пейзажистов Сильвестра Щедрина и Михаила Лебедева в Риме жили и творили Александр Иванов и Карл Брюллов. Отошли в историю времена, когда многие русские художники лучшие свои годы проводили в Италии в качестве пенсионеров Академии или Общества поощрения художников. Мы встретили последних могикан. Вид их и состояние духа были весьма печальными.