Великий пост по обыкновению я проводил в Москве и высматривал для своего театра актеров, но на этот раз мое пребывание в столице имело совершенно другое значение, — я выжидал приезда Гедеонова, а вместе с ним и Коровкина, обнадежившего меня в смысле устройства на казенную сцену положительным образом. Когда они приехали, с душевной тревогой отправился я к Николаю Арсентьевичу напомнить об его обещании. Он принял меня очень любезно и сказал, что говорил уже генералу обо мне и тот согласился подписать со мной контракт. Он велел явиться мне на другой день в театральную контору в приемные часы и разыскать его, а уж он сам представит меня директору. Я так и сделал. Коровкин, представляя меня Гедеонову, отозвался обо мне, как об актере, слишком восторженно и лестно.
— Жаль, что пост теперь, — сказал Александр Михайлович, — а то бы я сам присутствовал на ваших дебютах, но, впрочем, я верю Николаю Арсентьевичу и принимаю вас на высший оклад, т.е. 600 р. в год.
Мне, разумеется, не оставалось ничего больше делать, как с благодарностью согласиться.
При выходе из кабинета Гедеонова в приемную, ко мне подошел управляющий московскими театрами Алексей Николаевич Верстовский, с которым я был знаком только шапочно, и спросил:
— Нанимались?
Я встал в тупик от такого резкого вопроса и, несколько задетый за самолюбие, ответил:
— Нет, — меня пригласили.
— Пригласили? — удивленно посмотрел на меня сквозь очки Верстовский и медленно забарабанил двумя пальцами правой руки по большой табакерке, которую держал в левой. — Пригласили? — повторил он. — Не слыхал что-то… И что ж вы покончили?
— Покончил.
— Приняты?
— Принят.
— Хорошо, мы это увидим!
Такой недружелюбный тон будущего моего начальника меня озадачил. Не успел я сделать от него двух шагов, как ко мне подошел Щепкин и тихо спросил:
— Что вам сказал Верстовский?
Я передал ему наш разговор.
— Не хорошо! — произнес Михаил Семенович, сделав одну из типичных своих гримас. — Не с того конца зашли… Гедеонов-то уедет, а этот здесь останется…
После Щепкина меня стал исповедовать Дмитрий Тимофеевич Ленский, известный остряк и водевилист:
— Зачем к тебе подходил Щепкин?
— Спрашивал о разговоре моем с Верстовским.
— С ним лишнего не болтай, — шепнул мне Ленский и спросил:
— А какой разговор был у тебя с Верстовским?
— Недружелюбно встретил мой прием в состав московской труппы.
— А ты к нему раньше не заходил?
— Нет…
— Ну, не бывать добру… Погиб! Затрет он тебя…
К нам подошел актер Сергей Сдобнов и, узнав обо всем происшедшем, сказал мне:
— Плюнь ты на все это! Пойдем со мной, я тебя рекомендую саратовскому антрепренеру Богданову. У него служба хорошая, это меценат, помещик, — жалованье даст 1,500 рублей и обеспеченный бенефис тысячу.
Обескураженный затруднениями и неприятностями, встретившимися на первых шагах серьезного начинания, я поступил по совету Сдобнова: подписал контракт с Богдановым и уехал в Саратов, не дожидаясь никаких результатов от дирекции театров.
Так и остался я только при желании на счет службы на казенной сцене, манящей к себе двояко: почетным положением и обеспеченным существованием. Особенно последнее имеет громадное значение в жизни каждого театрального деятеля, волею судеб мыкающегося по провинциям. Никакой крупный талант ни на минуту не гарантирован от нищеты, вся его отрывистая жизнь строится на случайных сцеплениях обстоятельств, ухудшающихся год от году более и более в силу утрачивающейся молодости, в театральном мире ценимой высоко, — а в перспективе почти всегда — голодная, бесприютная старость. Доля провинциального актера тяжелая, бесформенная и забитая. Вот почему все мечты и желания у него сводятся к одному — как бы пристроиться на казенную сцену и выслужить какой-нибудь пенсион, чтобы не умереть с голоду под старость. Старания каждого провинциального актера в этом смысле безусловны, а потому те, которые называют их людьми беспечными, беззаботными, отчаянными, должны отказаться от своего обвинения.
Свободное копирование
