2 апреля, воскресение. Целый день писал письма. С тех пор, как от меня ушла Памба, моя работа затормозилась. Был у Беленсона: сумеречничал с Анненковым. Анненков устраивал бал-маскарад.
Как голодают художники. Например, Петр Троянский. Он не ел уже несколько дней, наконец — на балу сделал чей-то портрет и получил за это 500 000. Пошел в буфет, съел шницель — и мгновенно заболел, закричал от боли в желудке! Несчастного увезли в больницу.
У Беленсонов я вспомнил, как Ольдор подвизался в качестве Омеги в «Одесском Листке». Однажды он написал некую кляузу об Уточкине, знаменитом спортсмене. Уточкин его поколотил. Встретив Уточкина, я с укоризной:
— Как вы могли побить Омегу?
— Вот так,— ответил Ут., думая, что спрашиваю у него о технике битья.— Я вв вошел в редакцию, встретил мм мадам На... на... на... на... (вот это) Навроцкую (он заика), поцеловал у нее ручку, иду дальше: — Кто здесь Омега? — Я Омега.— Я взял Омегу — вот так, положил его на левую руку, а правой — вот так, вот так — отшлепал его и ушел. Иду по лестнице. Настречу мне m-me Навроцкая. У вас, говорит, галстух съехал назад. Поправляю галстух — и ухожу. <...>
Ну вот и кончен мой дневник. Кончен Сорокалетний Чуковский. Посмотрим, что дальше.
It's rather interesting thing what Life has in store for me. Through all my youth and middle age I was laden with such a heavy burden[ 52 ], и нес его, не снимая,— нес, как раб,— и больше не могу!
Свободное копирование
