Тут пора упомянуть о том событии в жизни моего отца, которое определило его судьбу. Еще студентом Бакинского университета он влюбился в мою мать, Эрмионию Александровну Евлахову, студентку филологического факультета. Отец ее, мой дед, Александр Михайлович Евлахов, был личностью по-своему замечательной. Женившись на моей бабушке Эрминии Николаевне Войцехович (отец ее был поляком и состоял в коллегии адвокатов), он прижил с нею семерых детей. Два мальчика, получившие православные имена Юрий и Ярослав, умерли в раннем детстве. Повезло с именем и старшему из сыновей – его нарекли Александром в честь отца. За ним следовала моя мать – Эрмиония, ее сестра Ариадна, их братья Орест и Ириний.
Деда моего снедали две страсти: к женщинам и наукам. О первой знаю очень мало, о второй, которой он был в полном смысле слова одержим, несколько больше. Проучившись два года на физико-математическом факультете Петербургского университета, дед перешел на историко-филологический. Закончив его в 1903 г., он был оставлен при университете и в 1907 г. стал магистром всеобщей литературы. Параллельно с учебой в университете, дед окончил в 1902 г. Археологический институт. С 1908 г. он состоял приват-доцентом Петербургского университета, а в 1909 – доцентом и профессором Варшавского университета.
Когда в студенческие годы я навещала деда в Ленинграде, в его огромной квартире на Думской, мрачной и сплошь заставленной книгами, он рассказывал мне, что преподавал в Варшаве одновременно с отцом Александра Блока, человеком странным и проявлявшим садизм к студентам. Студенты платили ему ненавистью.
В молодости родственники кажутся нам бессмертными, поэтому все вопросы к ним мы откладываем на потом. Жизнь так увлекательна, ее водоворот так затягивает нас, что слушать рассказы о “преданьях старины глубокой” совсем не хочется. Молодость эгоистична и, как правило, предпочитает говорить о себе. Мне никогда не приходило в голову расспросить деда о его жизни и о тех, с кем сводила его судьба. Как ни смешно, мы говорили о политике, и это сближало нас, поскольку оба мы были тайными диссидентами. В вопросах политики дед был бескомпромиссен. Странно, что советская власть позволила ему умереть в собственной постели (в 1966 г.). Его сын Орест, профессор Ленинградской консерватории, рассказывал мне, что дед, преподавая в Консерватории итальянский язык (не знаю, в какие годы это было), ругал почем зря советскую власть. Его, конечно, удалили из Консерватории под каким-то благовидным предлогом, но не посадили.
Степень увлеченности деда наукой была такова, что в письмах к моей матери из блокадного Ленинграда он сообщал только о том, над чем работает и о чем размышляет, словно вообще не думая и не помня о том, что идет война и что он, как и прочие смертные, страдает от голода и холода. Это очень интересный феномен. 14 августа 1941 г., уже во время Ленинградской битвы, он писал моей матери:
“Дорогая Эрочка, ты, конечно, удивишься получению этого письма. В конце июня я перечитывал “Мысли” Паскаля о религии. Какой глубокий ум и какая страстная вера! Толстой глубок и поистине гениален в своих великих художественных произведениях. Но, когда сравниваешь его жалкие, рассудочные потуги на веру, к<ото>рая этому рационалисту не дается (он “берет веру силой”, по меткому замечанию Стефана Цвейга), с истинной, глубочайшей, мучительно-страстной верой Паскаля, который, употребляя его собственное выражение, “искал с болью в сердце”, - видишь, как ничтожен и мелок в своих “религиозных” исканиях Толстой (“В чем моя вера?”, “Царство Божие внутри вас”, “Евангелие”); и как велик Паскаль. В сущности, как всякий эпилептик, Толстой подменяет религию моралью; Паскаль же, как всякий истинно религиозный человек, наоборот, всю мораль строит на религии. Вот почему, в противоположность Т-му, он и убеждает. Его нельзя читать без волнения.
Как ни странно, в связи с этим, я стал думать о себе, а что еще более странно – о своей собственной страсти, в другом плане. При всей моей рассудочности, я – очень страстный человек. По существу, я ничего не могу делать без страсти, без увлечения; чем бы я ни занимался, я все делаю con amore (сейчас, напр., кончая П том задуманного мною “Пособия к изучению психиатрии” и сидя за столом по 12-15 часов в день, ничего не замечаю вокруг и не слышу над ухом того, что нельзя не видеть и не слышать: щеки и уши горят, я весь поглощен тем, о чем пишу, не думая о том, что может быть, через минуту ни от этой работы, ни от самого меня и следа не останется). Вероятно, это у меня в крови, по наследству. Ведь и мой отец, будучи очень сдержанным, скрытным и замкнутым человеком, был в то же время страстный игрок в карты. Пожалуй, в той или иной форме, это передалось всем нам в семье: я – страстный ученый (и поэт!), Боря – страстный актер (однажды, в опере “Отелло” он, действительно, чуть не задушил свою партнершу – Дездемону), Ксения и покойный Володя – прямо в отца: оба – страстные игроки (в карты, в лото, на бегах).
Ты иногда меня понимала, однажды сказав мне: “Твой отец был игрок, и ты игрок, - игрок во всем: в науке, в отношении к женщинам, к жизни вообще”, добавила как-то: “твои страсти – земные, а оформление их – надземное”. В письме же мне в Ташкент от 9 / У 1931 г. ты писала: “Ты счастливый человек, потому что заполнен собою. Тебе бы вечно блуждать по жизненной пустыне, переходя от одного к другому миражу. Твоя бродячая душа не ответственна за слезы и мучения; наоборот, - “печаль (чужая, конечно!) любви сладка, отрадны слезы сожаленья… Богатства души твоей неизмеримы. Вот почему ты – счастливый…”
Прочтя все это в своих записях, я тогда же решил написать тебе, но все откладывал. – “Лучше поздно, чем никогда!..”
Я хотел сказать тебе, что ты не поняла только одного, - самого главного: именно того, что и я всегда “искал с болью в сердце”, не найдя в тебе того, что мне нужно было. Странным образом это понимали все те женщины, которых именно поэтому я покорял своей страстью. Ведь истинная страсть всегда покоряет, а они инстинктом чувствовали, что в них я искал свой идеал женщины. Моя страсть (вернее – моя любовь) – всегда была серьезной, она никогда не была пустой забавой, развлечением, почему и покоряла. Ведь всякая страсть – “земная”, но “оформление”-то было у меня всегда “надземное”, и истинного смысла своей интуитивной мысли ты сама не поняла, поставив мне это в упрек. Только одна женщина (ее уж нет на свете) поняла меня целиком, до конца; быть может, потому, что я нашел в ней то, чего так долго искал, а она – во мне. Вот почему она так безраздельно отдалась моей страсти в возрасте 24 лет, когда мне было уже 52, - и физически и духовно.
Вот о чем захотелось мне написать тебе. Если я чем-либо обидел тебя здесь неумышленно или коснулся таких тем, которые для тебя огорчительны, то прости мне великодушно. Я полагал, что за эти 10 лет раздельной жизни все общее отошло у нас в прошлое, что не мешает нашему духовному интересу друг к другу. Правда? А.Е.”.
Свободное копирование
