Мариша выходит замуж. Пушкинская площадь.

15. Мариша выходит замуж. Пушкинская площадь.

Кунаев. Рождение Сашки.

Мариша вышла замуж в 1979 году. Свадьба состоялась в самом конце года, за три дня до прихода 1980. Мне Мариша казалась еще совсем девочкой, такой, какой была, когда мы с нею ездили в Вильнюс... И было непонятно, как мы будем жить — одни, без нее...

Вышла замуж она за Мишу Миркина, с которым семь лет назад познакомилась в горах, когда мы спускались вниз, вдоль дороги, ведущей из Медео в город. Из Марины Герт она превратилась в Марину Миркину. Молодожены стали жить в квартире, где раньше жили Анины родители, она пустовала после того, как Петр Маркович умер в 1972 году и Мария Марковна, избегая одиночества, переселилась к ним. Жили Мариша и Миша рядом, через подъезд, но мне временами казалось, что нас разделяет не только подъезд, а куда большее расстояние... «Отцы и дети» — что это значит в реальности мы с Аней ощутили на себе...

Первый Маришин ребенок, сынок Левушка, родился с нездоровым сердечком и через месяц умер. Это было ударом — и для молодых, и для нас, и для Мишиных родителей, Володи и Нэли. Перенести этот удар всем нам было нелегко...

В 1980 году мы с Аней летом поехали в Коктебель, мечтая, что в дальнейшем я смогу добиться путевок в Дом творчества для нас, четверых... В Крым добирались мы через Москву. И в Москве нам рассказали о демонстрации, которая происходила в центре города, на Пушкинской площади, ее устроили старшеклассники — на рукавах у них нашиты были свастики, колонна состояла из примерно шестисот человек, ребята шли, вскидывая правую руку, скандируя «Хайль!», не помню — следовало ли за словом «хайль» слово «Гитлер», но демонстрация эта происходила 21 апреля, в день рождения фюрера...

Все это нас оглушило. Мы не верили тому, что нам рассказывали. «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда!». Таков был наш главный аргумент... Но в Москве мы встретились с бывшей алмаатинкой Светланой Штейнгруд, поэтессой, и она сообщила нам, что в демонстрации участвовали ученики из той школы, где учится ее дочь, и потом к директору вызывали родителей, устраивали классные собрания, она, Света, тоже присутствовала на одном из них... И в Москве, и в Коктебеле я продолжал расспрашивать москвичей о демонстрации — да, фашистской, именно так! — но никто не придавал ей значения, мне же вспоминалось, как у нас, в Алма-Ате, говорили и даже указывали место — кафе около Дворца имени Ленина — где в дни рождения Гитлера встречались его молодые поклонники, пили в его честь и кричали «хайль», но мне в это и верилось, и не верилось...

И вот... Правда, Марк Поповский, приезжая в Алма-Ату, рассказывал удивительные и даже попросту невероятные вещи — в ЦК ВЛКСМ сочиняют и распространяют листовки и брошюрки антисемитского характера, антисемитско-фашистского, говорил он, поскольку то и другое мало отличимы... Я пытался связать воедино известные мне факты, разобраться в том, что происходит... О русофильско-шовинистическом начале, исходящем из ЦК комсомола, говорили многие... А вскоре вышел роман Василия Белова «Все еще впереди» с никак не замаскированной антисемитской тенденцией, и в Ленинграде, куда мы с Аней однажды приехали, в Румянцевском садике ораторы в открытую требовали освобождения школ от еврейского засилья...

Меня интересовала не столько социология, сколько душевное состояние тех, кто маршировал на Пушкинской площади. Что импонировало им в фашизме? В фигуре Адольфа Гитлера? После всего, что было им известно — из книг, из кино, из истории, преподаваемой в школе, из рассказов старших — родителей, родственников, знакомых, которые по собственному опыту знали, что такое — фашизм?..

Фашизм, представлялось мне, заключается в сознании собственного превосходства, в сознании — в силу этого превосходства — права распоряжаться жизнью других людей, в отсутствии ощущения, что другие люди подобны тебе, что ты можешь ставить себя на их место, а их — на свое... Сознание своего превосходства может быть основано на расовом начале, на социальной принадлежности к любому классу, на «сверхчеловеческих» свойствах собственной личности, на особости религиозного мировоззрения, единственно верного, истинного, и т.д. Что было свойственно этим ребятам и почему?..

Мне припомнилась история, случившаяся несколько лет назад в школе, где училась Мариша. Трое девятиклассников были заподозрены в убийстве парня, который нечаянным образом оказался вместе, со своим товарищем рядом со школьниками. Было около десяти вечера, сквер в центре города, возле оперного театра... Кровь, ножевые раны... Товарищ дотащил раненого до «скорой» в расположенной поблизости совминовской больнице, там его не приняли («Не наш!»), парень истек кровью и умер...

Был суд, на который пришли ученики, учителя, мы — журналисты, литераторы, я уж не говорю о родителях... Все сочувствовали обвиняемым, против них не имелось прямых доказательств, к тому же настораживало то, что «сам» Кунаев взял дело под свой контроль, поэтому скоропалительно могли кого попало схватить, обвинить, чтобы доказать свое старание и профессиональность... Ребят оправдали. А через некоторое время близкий к следствию человек сообщил мне, что на самом деле убийцы — они, эти трое... Но следствие велось бестолково, не обзавелось подлинными доказательствами — и только потому выиграла защита...

Все так, все так... Но что при этом испытывали они, убийцы?.. Что испытывали, когда в ответ на просьбу закурить набросились на парня, который им чем-то не понравился? Что испытывали, когда лишили его жизни? Что чувствовали на суде, объясняя, что они здесь ни при чем? Что чувствовали, когда героями вернулись в школу?.. И — следовательно — что такое нравственность, совесть? Это лишь выдумка, условность? И можно убивать, крушить, будь то дети, женщины, старики, можно расстреливать, загонять в концентрационные лагеря, в ГУЛАГ и, можно... Можно — все, поскольку «все позволено»?..

Вакуум... У нас, людей старшего поколения, этот вакуум заполнялся размышлениями, поисками мотивировок, оправданиями разного рода, поисками некоего рационального зерна в навозной куче... Молодежь не имела за собой жизненного опыта, в том числе и опыта по изобретению софизмов и хитроумных объяснений, она воспринимала ложь как ложь, лицемерие как лицемерие, обман как обман... и делала свои выводы. У одних в душе образовывалась пустота, у других пустота эта заполнялась ненавистной нам «материальностью» — джинсами, золотыми побрякушками, импортными вещицами... Третьи искали — и находили — уже готовые «идеи», враждебные отцам и потому вызывающе-соблазнительные...

Нет, мы не были наивны... Но где-то в подсознании — да, скорее в подсознании, чем в сознании — еще жила, копошилась какая-то надежда... И когда Галина Васильевна Черноголовина и Виктор Мироглов обратились ко мне с предложением отправиться к Кунаеву и выложить все начистоту — и о том, в каком положении находятся в республике русские литераторы, и о том, во что превратился «Простор», еще десять лет назад, при Шухове, имевший имя и авторитет среди прочих республиканских журналов, и о том, какую зловещую роль в литературной жизни играет его, Кунаева, недосягаемый помощник Владимиров... Черноголовина и Мироглов были честными, прямыми людьми, Владимиров подвергал их публичной порке, как и меня... В то время я заведовал в журнале отделом прозы. Я согласился.

Кунаев принял нас в огромном своем кабинете, со шкафами, уставленными книгами, на отдельной же тумбочке стоял большущий глобус, очень походивший на тот, которым играл Чарли Чаплин в фильме «Диктатор». Кунаев был вальяжен, приветлив, здороваясь, он протягивал руку и при этом склонялся к тому, с кем здоровался, дабы умерить свой рост... Он слушал нас, не перебивая, вежливо улыбаясь, лицо его выражало доброжелательность и поощрение. Каждый из нас произнес заранее приготовленную речь. В частности, я говорил о том, что в члены СП на 10 казахов считается закономерным принимать одного русского, т.е. пишущего на русском языке, и что республиканское издательство зачастую исходит не из качества произведений, а из того же национального принципа, и что тот же принцип применяется при начислении гонораров... Мироглов и Черноголовина приводили убийственные факты, цитировали статьи Владимирова, сводившего личные счеты со своими оппонентами... Кунаев слушал, кивал. Мы вручили ему каждый по своей книге с надлежащей надписью... Кунаев на прощание, подводя итог нашей встрече, посоветовал выступить на пленуме СП с критикой, ничего не бояться, поскольку именно критика... И т.д.

Через несколько дней состоялся пленум. Владимиров сидел на сцене, за столом президиума. К его имени теперь прибавлялся титул «ответственный работник ЦК КП Казахстана». Он был еще более недосягаем, чем прежде. Мироглова, который работал в издательстве, прогнали оттуда, не объясняя причин. Книгу Черноголовиной вычеркнули из издательского плана. Не знаю почему, но меня не тронули — быть может, отложив экзекуцию на более поздний срок... Или сыграло свою роль мое письмо Владимирову—расправа со мной оказалась бы слишком очевидной... Не знаю. Но мы стали посмешищем, и не только в собственных глазах...

Нет, любые попытки пойти на компромиссе властью были обречены... Дело заключалось не в поисках компромисса, а в том, чтобы «изменить ситуацию...»

В московском журнале «Литературное обозрение» была помещена рецензия на мой роман «Ночь предопределений». Галина Корнилова, автор этой рецензии, писала:

«...А пока все эти персонажи проводят у костра «ночь предопределений», слушая фронтовые воспоминания ассистента Гронского и суры Корана, прочитанные Айгуль, погибает Казбек Темиров. Вернувшись в город, они услышат ошеломляющую весть о том, что Казбек стал жертвой нелепого случая, задев рукой заряженное ружье рядом стоящего человека.

— Осознать и изменить ситуацию не всякому дано,  — объявит за день до этого страшного события архитектор Карцев, оправдывающий этой фразой свою собственную боязнь риска. Но Феликс, для которого встреча с Темировым не прошла даром, решительно возразит:

— В том-то и штука, что «дано»! Только мы все пеняем на «условия» и  — хуже того — принимаем их, принимаем!

И вот уже растерянные, опустошенные, стоят они у гроба того, кто не принимал «условий» и не боялся идти на риск. Недавно еще столь блистательно красноречивые, они как бы вдруг потускнели и онемели. Они безмолвствуют и тогда, когда звучат лицемерные скорбные речи заклятых врагов Темирова, и тогда, когда Айгуль бесстрашно и гневно бросает в лицо этих лицемеров:

— Это вы его убили!

Притихшие, раздавленные смутным чувством собственной вины перед погибшим, они скоро разъедутся каждый в свою сторону . И этот их поспешный отъезд из городка будет очень походить на бегство.

Но в самую последнюю минуту, стоя уже на трапе готового взлететь самолета, Феликс вдруг обернется назад. В одно мгновение промелькнут в его памяти и свяжутся в единый узел и выкрик Айгуль, и горькие слова шофера Кенжека, не верящего в случайность гибели «статистика», и слишком поспешные похороны ...

Он спрыгнет со ступенек трапа и, подхватив тяжелый чемодан, зашагает под палящим солнцем назад  — к городку, где остались неузнанными и неразоблаченными убийцы Казбека Темирова...

Так о чем же книга? Она о главном: о долге каждого человека идти своим собственным путем, об умении встать «поперек» сносящего в сторону потока. Как сделал это сто с лишним лет назад блестящий офицер русского генерального штаба Зигмунт Сераковский, возглавивший восстание литовских крестьян. Как сумел это сделать Казбек Темиров, схватившийся один на один с волчьей сворой расхитителей народного добра. Как сделал это и главный герой романа, в последний момент нашедший в себе силы «осознать и изменить ситуацию».

«Изменить ситуацию...»

Что же происходило в жизни, не в романе?..

В 1982 году, зимой, умер Брежнев.

Аня лежала в больнице. Мы с Надей Черновой из редакции отправились к нам домой, у нее отказал телевизор, и смотрели, как хоронят генсека, смотрели без особого сочувствия. Чехословакия... Польша... Отставка Шухова... Разгул национализма в республике... Не прекращающийся зажим литературы...

На экране телевизора тянулись траурные колонны с натужно-печальными лицами несущих знамена. В комнате было тепло, а на душе — зябко, противно...

Брежнев умер, но ситуация не изменилась...

Я позвонил Марише. Она сообщила, что ее укладывают в больницу: сердце... Через несколько дней в больнице — и тоже с сердечными делами — оказался и я. Парадокс: все трое мы оказались в больнице, в разных палатах, разных отделениях... Миша и его родители приходили нас проведывать, последовательно обходя наши палаты... Через некоторое время мы все вернулись домой...

Генсеком сделался Андропов. Возникли какие-то слабые надежды... Но я помнил, как Виктор Штейн однажды познакомил меня с документом из ведомства Андропова, в нем любые противники режима аттестовались или как психически ненормальные, или как дети репрессированных, исполненные мстительных чувств, или как подкупленные иностранной разведкой и т.д.

При Андропове ситуация не изменилась.

Вскоре он умер, его место занял никому прежде неведомый Черненко...

Вскоре умер и он.

По поводу череды смертей, стремительно сменявших одна другую, ходило множество анекдотов. Вот один из них:

«Вышел я из тюрьмы. Вижу — кого-то хоронят. Спрашиваю: кого?.. Говорят: генсека... Я говорю: давайте помогу... Я крепкий, здоровый... Я все Политбюро могу вынести...

Вышел я из тюрьмы. Вижу — кого-то хоронят. Спрашиваю: кого?.. Мне отвечают: генсека... Говорю: давайте помогу, я крепкий, здоровый... Я все ЦК могу вынести...

Вышел я из тюрьмы. Вижу — кого-то хоронят. Подходит ко мне человек, спрашивает: кого хоронят?.. Я молчу. Он опять: кого хоронят?.. Я молчу. Он снова: кого хоронят?.. Говорю: кого надо, того и хоронят!..

Вышел я из тюрьмы...»

Ситуация не изменилась, но какие-то проблески возникли. Виктор Мироглов, когда его «освободили» от работы в издательстве, поехал в Москву, в ЦК, с письмом, обращенным к Горбачеву, о котором ходили обнадеживающие слухи... Из Москвы прислали двух цековских инспекторов, они проверили содержавшийся в письме материал, побеседовали со многими людьми, жертвами Владимирова, и помощнику Кунаева пришлось покинуть свой пост, мало того — против него было заведено дело о неуплате партийных взносов, о присвоении какой-то мебели с югославской выставки... Рассказывали (я снова залег в больницу, на сей раз с весьма серьезной, не поддающейся излечению хронической болезнью), что бывший «властитель дум» явился на русскую секцию и чуть ли не в состоянии то ли бреда, то ли истерии каялся перед всеми обиженными...

Вскоре вышла моя книга с повестью «Лгунья», ожидавшей издания 14 лет (правда, под другим названием: «Грустная история со счастливым концом»), и под той же обложкой — автобиографическая повесть «Колокольчик в синей вышине»... Обе они появились на свет в 1984 году без особого вмешательства Комитета по печати...

Самое же главное событие этого года заключалось в том, что у Мариши и Миши родился сын, а у нас — внук Александр, Саша, Сашенька, Сашуля...