В Измаиле я прежде всего поинтересовался узнать все, что мог, об учителе рисования. Меня постигло горькое разочарование: учитель, Алексей Петрович Петров, красавец, с длинной русой бородой, лет тридцати с чем-нибудь, совсем не занимался живописью и даже не интересовался ею. У него и в заводе не было масляных красок. Не помню, где он учился и учился ли вообще, но о живописи с ним говорить было нельзя. Он любил только карты, еду, выпивку и женщин.
Зато я вскоре обрел то, что искал, в лице городского архитектора Вениамина Павловича Семечкина, сына известного в 1840-х годах петербургского художника-литографа. Окончив Академию художеств по архитектуре во времена Репина, Семечкин постоянно делился со мною своими академическими воспоминаниями, причем немилосердно сочинял. Он смешно картавил, абсолютно не произнося буквы "р", выходившей у него как "рль". На беду в слове, обозначавшем его профессию, которой он несказанно гордился, есть две буквы "р", и он произносил это слово так: "арльхитекторль". При постоянном пользовании излюбленным словом получалось очень забавное курлюканье, смешившее всех.
Но он отлично владел акварелью и умел писать масляными красками, утверждая, что "Рлепин и Семирлядский" его настойчиво уговаривали в Академии перейти с архитектуры на живопись. Рассказывал же он в таком роде:
"В Академии я считался лучшим рисовальщиком. Особенно хорошо рисовал руки. А рука - это самое трудное, что есть на свете. Многие великие мастера не умели рисовать рук, как, например, Рафаэль, я же рисовал так, что приходили со всей Академии смотреть. Как сейчас помню, вот сижу я, здесь Репин, там Семирадский, подле Айвазовский, тут Бруни, а дальше Брюллов, и все кричат: "Браво Семечкин! Бесподобно нарисовал руки, никому из нас так не нарисовать!"... И так далее, все в том же охотничьем стиле.
У Семечкина, поправлявшего мои этюды с натуры, я научился только одному: рисованию листвы деревьев "партиями". Таких партий листвы на огромной зеленой шапке акации я раньше не умел высматривать в натуре. Семечкин усвоил этот прием в Академии, где он незыблемо держался, передаваясь из поколения в поколение - от Федора Алексеева к Сильвестру Щедрину, от Семена Щедрина к Максиму Воробьеву и даже Александру Иванову. У меня было еще два соратника по искусству среди измаильцев - ученик старшего класса гимназии грек Папаянаки и пожилой, лысый дилетант, податной инспектор Василий Антипович Зайончевский. Первый приходил ко не и мы вместе рисовали или копировали, второй с утра до вечера просижи-ял'за копированием с олеографий. Так как он был сам себе начальство, то либо вовсе не ходил на службу, либо приходил на час-другой, чтобы бежать домой продолжать копировать очередную олеографию, премию к "Ниве" или "Живописному обозрению". Но копии его выходили столь убогими, что весь город над ними смеялся. Сам же он был горд и даже жертвовал в измаильский костел те из них, которые подходили по сюжету.
Свободное копирование
