Возвращаюсь к 1941 году. Алма-атинский «апорт» послужил яблоком раздора между моим отцом и Марией Федоровной Андреевой. Конфликт разросся. После моего отъезда из Борового отец вышел из Комитета. Андреева дошла до грубостей. Мое знакомство с ней произошло, когда гроза еще только надвигалась. Горизонт уже был омрачен. «Андреева хочет посмотреть твои рисунки, — сказал мне отец. — Иди к ней, только держи ухо востро». Мои картинки — узоры в узорах, вполне абстрактные — одобрены. Готовится выставка. Мое участие не исключено. Я держала ухо востро, язык за зубами. Со мной были чрезвычайно милостивы. Но к тому времени, когда организована была выставка, я порвала знакомство с Андреевой. Она не только назначала кому что есть, не только направляла поток жизненных благ в угодное ей и ее закулисным властителям русло. Она властвовала над жизнью и смертью обитателей пансионата. Она дорвалась до крови. Пришел приказ мобилизовать молодежь, членов семей академиков и членов-корреспондентов Академии наук на добычу угля в шахты Караганды.
Среди академиков выделялся, не укладывался ни в какие рамки, не поддавался классификации, был единственным в своем роде один академик — китаевед Василий Михайлович Алексеев. Может быть, за пределами пансионата и жили его аналоги. Заварзин, думаю, относится к той же категории, но в пределах — не попадались.
Академики, в сущности, делились на два крупных таксона, два типа: на согласных довольствоваться минимумом жизненных благ ради спокойствия совести и на рвачей. Алексеев — великий свободе- и жизнелюбец, человек высочайшей морали, намного превосходившей христианскую с ее культом страдания, не относился ни к одному из этих типов. Он говорил, что не желает быть трамплином для подлеца. Свои мнения он выражал открыто. Одевался очень изящно. Любил поесть. Отец мой вегетарианец. Он не ел себе подобных. А степень подобия себе оценивал по строению сердца животного. Он не ел тех, у кого, подобно человеку, сердце четырехкамерное, а таковы млекопитающие и птицы. А рыб ел. Голод, не голод — он следовал своему принципу. Я подсмеивалась: из диеты Берга должен быть исключен крокодил — сердце его четырехкамерное. Крокодильи слезы, которые высокоорганизованная рептилия льет, поедая человека, добавляют комизма ситуации. «Тут и с четырехкамерным-то досыта не наешься, а уж без четырехкамерного и вовсе невозможно», — сказал Алексеев, узнав о принципе моего отца. Он не хотел, чтобы его и всех прочих безропотных грабила присосавшаяся к снабжению, привилегированная клика. Трамплином для подлеца он становился, как мы увидим, скорее, чем кто-либо другой.
Вклад Алексеева в науку необозрим. Он историк, лингвист, филолог, знаток всех без исключения отраслей китайского искусства, включая те, которым нет аналогов в искусстве Запада. Четыре года своей жизни — 1907. 1908, 1912, 1926 — он прожил в Китае и коллекционировал народные лубочные картины и образцы выразительной каллиграфии. Он произвел революцию в мировом китаеведении. Это не мое мнение, а запоздалая, увы, посмертная, оценка знатоков. Он вышел из старой санкт-петербургской школы китаистов. Их интерес был прикован к чиновничьему, показному, официальному Китаю, к его придворной конфуцианской экзотике. Алексеев сделал китаеведение наукой о культуре народного Китая. Великое сострадание к нищете народа, к его каторжному труду, к его голодному существованию послужило Алексееву ключом к пониманию смысла народных картин.
Грошовая бумажная картина — непременный атрибут дома бедняка — это либо икона, заклинание, магия, либо — кичливое самопожелание, либо украшение. Чаще всего три элемента слиты воедино. На лубках религиозного содержания все три религии старого Китая — конфуцианство, даосизм и буддизм — мирно сосуществуют. Своим истоком лубок имеет весь пласт многотысячелетней культуры Китая. Его миссия — удовлетворить тягу неграмотного бедняка к древней культуре его страны. Сюжеты картин передают содержание литературных произведений подчас тысячелетней давности. Роскошь обстановки и нарядов на картинах обязательна. Альковы, диваны, подставки для цветов, этажерки — часто в виде каллиграфического иероглифа, — экраны с картинами великих мастеров, древние вазы и в них цветы пиона, ветви коралла. Изображены предметы изысканного, рафинированного досуга: шахматы и показатели учености: книги, кисти, баночки с тушью.
В посмертно изданном труде, посвященном народному лубку, Алексеев пишет: «Живя в мире, поделенном на два лагеря: вечно сытых и счастливых — богатых и вечно голодных и несчастных — бедняков, трудясь и недоедая весь век... китайский бедняк может видеть на картине то богатство, изящество и опрятность, которых нет в его единственно реальной действительности. Общая тема этих нарядных, красочных картин сводится к самопожеланию: вот в каком довольстве я хотел бы жить! Да исчезнет, как марево, нищета и грязь в моем доме!.. Донельзя расфранченный старый быт не похож на быт крестьянина — основного потребителя этих картин, — как изящные дамы, понимающие толк в искусстве и предающиеся изящному безделью, не похожи на его преждевременно состарившуюся жену, вечную рабу своего нищего хозяйства, неграмотную и даже не имеющую собственного имени».
Символические композиции этих картин — полнейшее пренебрежение реальностью. Детали выписаны с предельной точностью. О примитиве не может быть и речи. Сюрреализм, фантасмагория, если тот, кто смотрит — непосвященный. Вот образец: упитанный розовый младенец, мальчик с бритой головой — только два пучка черно-синих волос над висками. Синева выбритых поверхностей головы та самая, что на картине Моне, где синее небо отражается в еще мокрых от дождя крышах кабриолетов Монмартра. За ухом мальчика веточка цветущей яблони. Сидит он на рыбе, не просто какой попало рыбе, не на рыбе как таковой, а на культурном карпе, каких в Китае разводят в прудах и выкармливают на рисовых полях — крупная коричнево-зеленая чешуя, усики, пропорции тела раскормленного питомца образцового хозяйства — ни один ихтиолог и рыбовод не придерется. В руке мальчик держит слиток золота или серебра, завернутый во что-то узорчатое, без комментария понять нельзя ни что золото, ни во что завернуто. Картина эта значит: «Да ниспошлет мне небо или все равно какая высшая сила сына, дочери не надо, вот такого жирного, нарядного, чистого, а не грязного и оборванного уличного замарашку, и да придет вместе с ним в мой дом сытость и богатство».
Свободное копирование
