26 января.
Сегодня сдал зачет по аналитике, и мое дальнейшее пребывание в ВТУ со стороны успеваемости обеспечено. Удивляюсь сам, как это мне удалось. Ведь так недавно еще я был уверен, что это мне теперь не по силам. Последние дни усиленно занимался по математике и вошел в курс дела. Работал вместе с Шуцкевер и Коган. Один я бы не мог. Коллективный труд наш оказался очень продуктивным. Мы разбирали учебник Полякова «по косточкам». Не осталось почти ни одного темного места. И задачек перерешал массу. Я был сильнее по части теории, умел истолковать многие темные места в руководстве; Шуцкевер и Коган сильнее меня по задачкам — по всей вероятности потому, что я не имел никакой практики. В общем, я сдал аналитику в течение нескольких дней, так как в училище я ничего не делал и не решил ни одной задачки. Сдача зачета на меня подействовала взбудораживающе. Я немножко ожил, поверил в себя. Но вместе с тем я почувствовал свое одиночество. Сколько детских черт остается у человека до гроба! Я это хорошо знаю, так как особенно живо помню себя ребенком. Ребенок, нашедши копейку, спешит к своей матери делиться с ней своей радостью. И все мы в минуты счастья и в минуты горя нуждаемся в близком человеке, с которым могли бы поделиться своими чувствами. Это так необходимо! Горе тому, кто этого делать не может. И мне после зачета страшно хотелось бы с кем-нибудь поделиться. Но... Я уже привык к своему одиночеству. И боясь излить свое сердце перед кем-нибудь чужим (который внутри себя издевался бы надо мной), не доверяя никому, я поспешил к Пинскеру, с ним вместе работаю в лаборатории. Он тоже сегодня сдал, и с ним я мог бы поделиться, так как он — мой брат по счастью. Но он живет в семье своей. Я долго у него не сидел. Придя домой, я отправился к Шуцкевер — она тоже сегодня сдала аналитику. Она менее взбудоражена, чем я. Во-первых, у нее нервы крепче, во-вторых, она ведь не пережила того, что я. Она не боялась невозможности сдать зачет. Я ее пригласил к себе на «пир». Мы поужинали селедкой с картошкой, луком, постным маслом и уксусом. Довольно сносно все было приготовлено. Мы ужинали и беседовали о Лукулловых пирах, о гурманстве древних римлян. Сговорились завтра пойти на рынок, продать остатки наших пайков. Так живут честные коммунисты. Отдав партии свои лучшие годы (и она — подпольная работница), они, побывав на всех фронтах, принуждены таскаться со своими продуктами на рынок, дабы выручить [средства] на необходимые расходы. И это в то время как партия у власти. А сколько мерзавцев благоденствуют... За счет [советской] власти тысячи негодяев и проходимцев живут, как графы.
Говорил с Шуцкевер относительно злых шуток судьбы над нами и нашей политикой. Доказал ей, что жизнь как бы поставила себе задачей довести нас до абсурдов, доказать и показать всем нашу неправоту. Взять хотя бы спекулянтов. Ну, где они чувствуют себя в такой безопасности, как у нас? В Берлине голодная толпа громит магазины. В Москве это пока невозможно. Голодные знают, что, когда не будет спекуляции, голод усилится. Они это поняли. В этом их убедил личный опыт. И голодная толпа благословляет спекулянтов. «Не будь их, мы бы совсем погибли» — это слышно на каждом шагу. Так мы, коммунисты, четыре года, кричавшие о паразитах, дармоедах, купцах, спекулянтах и капиталистах, своими действиями доказали... что капиталисты, даже наихудшие из них — спекулянты — совсем не дармоеды, что без них почти невозможно. «Не судите о нас по словам нашим, судите нас по результатам наших действий», — могут сказать коммунисты защитникам капитализма и требовать себе награду за пропаганду действием... в пользу капитализма. То же самое АРА (Американская организация помощи Поволжью). Четыре [года] мы до глупости упрощали теорию классовой борьбы. Объявляли еретиками чуть не тех, которые отрицали классовый характер математики. Все общечеловеческое было объявлено несуществующим. «В классовом обществе не может быть ничего вне или надклассового». И вдруг голод в Поволжье разрушил все доводы наших брошюр, агитаторов, газетных статей и т. д. Разрушил просто, без философствования, не употребляя диалектико-плехановских оборотов. Зато разрушил основательно. По новейшим методам педагогики — наглядным способом. В [Советской] России голодают миллионы крестьян, недавние громилы богачей и помещиков; существование [советской] власти в величайшей опасности. И кто же помогает голодным? Мировой пролетариат? Коминтерн, на который так надеялся Зиновьев? Профинтерн? Ничего подобного. Рабочие во всех странах собрали, быть может, двести тысяч рублей золотом. Зато американские миллиардеры жертвовали десятки миллионов золотом. Они кормят миллионы детей. Они присылают семена (это Америка-то, которая конкурирует с нами на хлебном рынке). Фритьоф Нансен — «буржуазный» ученый, ничего общего не имеющий ни с пролетариатом, ни с социализмом, жертвует собою, лишь бы помочь голодающим. Десятки докторов — буржуи чистейшей пробы — приезжают со всех стран и гибнут в борьбе с эпидемиями в голодающих районах. И детские очереди около американских столовых, и больницы, и врачи — герои-жертвы эпидемий, и поезда с американским хлебом — как все это наглядно подтверждает нашу теорию о классовом характере культуры и этики в «буржуазном» обществе. И все это говорит, нет, кричит, так громко, так убедительно, что надо быть глухим, как стена, чтобы не услышать этого голоса жизни.
А взять хотя бы коммунистов. Во что они выродились! Люди, поставившие себе целью изменить мир, бороться со всеми предрассудками, должны сами быть смелы, революционны, бесстрашны и в своих действиях, и в своих словах, и в мыслях. И таковыми некогда были большевики. А теперь? Что представляет собою партия? Стадо баранов, не имеющих своего суждения, старающихся всем влиятельным лицам угождать, боящихся самостоятельный шаг делать. Коммунисты выработали свои кастовые предрассудки — свои уставы, свои катехизисы. Двух пайков мизерных получать нельзя, а пятьсот рублей золотом в месяц можно коммунисту брать. Нищенское предприятие в аренду члену партии брать нельзя, а быть посредником-агентом в Центросоюзе и выработать 130 миллионов в месяц — можно. И эти люди изменят экономический строй и совершат величайшую революцию в истории?! История делается людьми, говорит правильно Маркс, но таким ли людям творить такую величественную историю? Вот вышел журнал «Свердловец». И не верится своим глазам, когда читаешь его. Беспримерное убожество духа, нищенская бедность мысли, не чувствуется никаких юношеских порывов, никаких благородных стремлений. Пахнет казенщиной, мертвечиной, катехизисом и склокой. Журналы реалистов третьего класса в былые годы были куда богаче содержанием «Свердловца». А ведь Свердловский университет — краса и гордость [Советской] России. Его ведь так хвалил Членов в своем письме в «Смене вех». И это в центре России, в Москве. Что же творится в провинциальных организациях партии? Да, выродилась наша коммунистическая партия. [Партийная] дисциплина, долженствующая усилить революционную боевую готовность партии, убила в ней всякую революционность. Партийные обязанности, имеющие целью поддержание среди коммунистов коммунистического духа, убили в партии всякий дух, всякую живую жизнь. И от партии завоняло (несмотря на усиленную чистку). Такова причудливая диалектика жизни.
Со всеми моими доводами согласилась и Шуцкевер. Вообще я в последнее время не встретил почти ни одного коммуниста с мозгами, который не согласился бы со мною. Странно. Даже Репше, бывший твердокаменным коммунистом (он ведь к тому же латыш), и он в отчаянии. Вчера вечером он просидел у меня час и все время жаловался на нашу глупость. Кому от того польза, спрашивал он, если тысячи молодых людей во всех концах России зубрят о различии между ценностью и ценой. Наши партшколы, заявил он, ничего не дают, кроме двух или трех сот[ен] плохо усвоенных определений. И он в значительной степени прав. Он хочет за границу или в ВТУ. 24 января был у Рыкунова, ходатайствовал о поездке в Ригу. Он мне отказал. Я этого ожидал, и поэтому это меня не удивило и не поразило. Он заявил, что не может (читай, не хочет). Наверно, ему надо устроить спекулянтов, и вот он в такой мелочи отказывает старому [партийному] товарищу. От советских чиновников лучшего ждать нельзя.
Свободное копирование
