Кстати о деньгах. Лично ни один арестант ничего не может себе купить, даже имея деньги; но и здесь, как и везде, тюремные торговцы снабжали желающих очень многим: табаком, селедками, булками и даже водкою, конечно, по несообразно высоким ценам. Кроме того, арестанты и арестантки на свои гроши, припрятанные ими "на всяк случай", поручали сторожам покупать то то, то другое; надзиратели редко отказывались от комиссий, так как всегда очень значительный % попадал в их карман "за проходку" и благодаря тому, что товар покупали плохой, а цены выставляли высокие.
Наум в делах "купли" и "продажи" сделался чистейшим монополистом, выручая,-- особенно с продажи,-- довольно значительные суммы.
Продавались старые и новые вещи, казенные и частные арестантские. В этих случаях приходилось слышать о довольно занимательных явлениях из арестантской жизни.
Является, например, в острог "новичок"; его окружает группа арестантов, среди которых присутствуют и члены тайного сообщества явных грабителей. Новичку предлагают довольно интересные вопросы; ему излагают тезисы тюремной жизни. Новичок, ничего не подозревая, слушает со вниманием и отвечает охотно. Вдруг какая-то невидимая рука схватывает с него шапку, шарф или что-нибудь из мелкой движимой собственности и бросает в толпу. Новичек туда-сюда, но вещь уже пропала и, пройдя через несколько рук, попадает в конце концов к Науму, который и продает украденное на базаре за приличную цену, отдав незначительную лишь часть % тюремным агентам. Пропадали у новичков, да и не у новичков, не только мелочи, но даже, напр., полушубки, уж не говоря о том, что арестант, отсидев срок, никогда не получал своих вещей, если же и получал, то вместо новых старые.
-- Да ведь у меня сапоги-то новенькие были!-- говорит арестант.
-- А ты сколько сидел?
-- Ну, шесть месяцев.
-- Этого не считаешь?
-- Разве я их носил? Я ведь в арестантских ходил.
-- В арестантских!... А что же твои-то железные, что все новые будут?
-- Да я их не носил!
-- Бери, коли дают, а то и этих не получишь.
-- А рубаха?
-- Какая рубаха?
-- Ведомо, моя, значит.
-- Батьку своего спроси! Ты много сюда принес?
-- Много-ль, мало ль, а рубаху, значит, отдавай!
-- Есть-ли крест-то на тебе? Какая рубаха?-- отвечает "старший", который "выгодою" от арестантских денег и вещей делился со смотрителем.
-- Тьфу, мироеды проклятые!-- скажет, отплевываясь, несчастный и, почесав затылок, полуголый уходит из тюрьмы.
Относительно денег происходили еще лучшие сцены:
-- Ваше благородие! Прошу вашу милость, дайте мне немножко из моих-то деньжат,-- просит арестант смотрителя, сняв шапку и униженно кланяясь.
-- Некогда!-- грозно отвечает смотритель.
-- Ваше благородие!
-- Времени нет, говорят тебе!... Завтра!
-- Да я уж, ваше благородие, месяц, вот, прошу.
-- Эй, сторож! В карцер его мерзавца!
-- За что же ваше благородие?
-- Аа! ты грубить? В карцер!..
И раба божьего тащут в карцер.
-- В карты вам играть, мошенники!... Я вам дам деньги!-- продолжает смотритель, отнимая последнюю надежду у желающих получить часть своих денег на необходимые расходы, в роде, например, дать жене, пришедшей на свидание, ребенку и т. д.
Карты, несмотря на все строгости и обыски, были, действительно, в большом ходу, и арестанты, проигравшись иногда до последней нитки, играли даже на пайки, на обед и голодали по несколько дней. Играли, однако, далеко не все, а лишь самый незначительный %, а денег не получал никто, даже при выходе из тюрьмы. Не полностью выдавались и деньги, заработанные на воле.
"На волю" отпускались, собственно говоря, только "мировые", в сопровождении сторожей, и работали в городе по найму целый день, часов от шести утра до семи вечера. Из заработанных денег 20 копеек они отдавали в "комитет", а остальные следовало бы им получать; но и здесь начальство умудрялось сгребать арестантские гроши, отпуская работать только тех, которые соглашались давать известный % "старшему" или смотрителю. Последний, кажется, сам за них и договаривался. Мастерская арестантская поставляла не только смотрителю, но и его знакомым даром все, что в ней изготовляли.
Да и кто из арестантов не согласился бы дать какой угодно %, лишь бы выйти из тюрьмы, потрудиться "на воле", особенно крестьяне, привыкшие жить трудом, без которого они, как говорится, сами не свои.
Раз вместе с "мировыми" было выпущено еще два:-- следственный и приговоренный к 10-ти летней каторге; оба бежали; первого поймали и, избив в полиции, привели в тюрьму, где он, несмотря на полумертвое состояние, получил трепку от обрадованного его поимкой смотрителя; второго не поймали, и Завадский впоследствии был, кажется, за это смещен с должности.
Этот смотритель всегда сам лично расправлялся с арестантами собственными кулаками.
Вопрос -- лучше или хуже он поступал?
Дело в том, что, в случае бунтов, криков или ссор между арестантами, призывали конвой, который, не разбирая ни правого ни виноватого, лупил всех прикладами. Завадский никогда не звал конвоя и даже отсылал его, если заставал на месте происшествия, и разбирал дело сам. Дрался он сильно, до того, что у него опухали ладони; особенно не долюбливал он евреев, которые вечно ссорились и кричали невыносимо. Благодаря тесноте (более 20 душ в одной небольшой камере) столкновения у них происходили весьма часто, почему то и дело раздавались голоса.
-- Конвой! Конвой! Зарежут!!
-- Конвой! Смотрителя! Офицера!
-- Умираю! оё-ёй!!
И, действительно, не раз было недалеко до смертельных случаев. Являлся Завадский и колотил всех без разбора. Очень часто в тихие ночи раздавался громкий ляск от пощечин. После такого побоища, смотритель остывал быстро, делался веселым, добрым.
-- Эх, отдул же его!-- говаривал он улыбаясь -- руки опухли! Нельзя иначе-с! Поверите ли, как хвачу, как хвачу -- э-эх! Улыбка озаряла его красное, пухлое лицо и он сиял от удовольствия.
Раз случилось взволновавшее всю тюрьму происшествие.
Привели какого-то несчастного еврея из уезда, подозревая его в краже лошади. Судебный следователь, впредь до снятия допроса, приказал засадить его в одиночную камеру. Еврей страшно испугался. Он очень отощал и прозяб, пройдя около ста верст по грязной, осенней дороге. Арестант бился, как птица в клетке, плакал, кричал, стучал -- ничего не помогло! Он просил есть -- не дали, так как паек мог ему выйти лишь с утра следующего дня. Тогда еврей прибег к последнему средству, практикуемому почти всеми арестантами, желающими запутать дело или добиться разговора с начальством, он начал звать смотрителя, желая "открыть секрет".
-- Позовите смотрителя!-- кричал несчастный в окно.
-- На что тебе?-- спокойно спрашивает сторож.
-- Я умру с голоду, я ничего не ел!
-- Не наше дело,-- начальство знает, что делает.
-- Да ведь я есть хочу!
-- Завтра получишь,-- не умрешь, парх!
-- Я секрет хочу открыть.
-- Знаем мы ваши секреты!-- отвечает сторож и спокойно уходит. Евреи, услышав крик своего собрата, заволновались, но скоро успокоились. Настала ночь, осенняя, холодная, с завывающим ветром. Еврей перестал кричать, только изредка раздавались его всхлипывания в холодной камере, на голых нарах; наконец, он совершенно притих.
Вдруг, среди ночи послышался голос часового:
-- Эй ты! зажги свечу!
Ответа нет.
-- Эй! как тебя?!?
Солдат стучит в окно.
Ответа нет.
-- Послушай, земляк!!
Благодаря абсолютной, невозмутимой тишине, солдат услышал лишь глухое хрипение.
Часовой испугался и поднял тревогу:
-- Позвать разводящего! Несчастие!
Прибежал "разводящий",-- звали, звали, стучали, кричали -- хрипит еврей, да и только. Разводящий побежал обратно и возвратился уже с испуганным смотрителем и офицером; отворили дверь и прямо наткнулись на повесившегося еврея. Моментально была обрезана веревка, привязанная к решетке в верхней части двери, и еврей с шумом упал на пол.
Смотритель начал бить еврея, бить по чем попало и, наконец, велел вылить на него целое ведро воды.
-- А--а, с... с...!-- шипел смотритель в припадке гнева,-- так ты умирать?! умирать?!! Вставай!! я тебе покажу!
Произошло чудо: еврей ожил и сейчас же начал умолять смотрителя не бить его и не лить на него воду!
-- А-а, мерзавец!!-- продолжал смотритель; утомил же ты меня, подлец!
Служитель и солдат раздели еврея догола и перевели в общую камеру, где он и остался, трясясь, как в лихорадке. А часовой так испугался, что все шептал:-- "Пресвятая Богородица, помилуй нас грешных! Вот если бы сдох в петле -- в арестантские бы пошел"!
Возвращаясь к обыденной жизни арестантов, скажем, что в послеобеденной прогулке мужчин не мало развлечения представляли те же самые "бабы", теперь запертые и переговаривающиеся из окон с гуляющими. Разговоры в большинстве случаев были скабрезные, подкрепленные площадными ругательствами; только влюбленные вели мирные беседы, когда между ними не пробегала черная кошка.
Во время этой же прогулки производились и практические сделки при посредстве длинной веревки. Бабы от себя по веревке спускали все необходимое для арестантов, а последние привязывали багаж внизу, и таким образом происходил обмен гостинцев и всего нужного. Веревка или нитка практиковались во всех зданиях, и общение происходило постоянно. На это беззаконие часовые смотрели сквозь пальцы.
Свободное копирование
