Октябрь 1943 года. Москва встретила нас ненастьем. Мне взгрустнулось. Вспомнилась солнечная Алма-Ата. Я не понимала радости взрослых. В нашем Большом Каретном переулке не было ни одного дерева. И только один тополь во дворе у нашего подъезда небольшого двухэтажного дома №4, я уже забыла этот дом. Вот и квартира №5 на первом этаже. Открыли дверь в нашу комнату, и я застыла в восхищении. Войти в комнату было нельзя. На полу вплотную друг к другу лежали картофелины. Для меня это казалось счастьем! Тетя Ася объяснила, что приехавшим весной сотрудникам института дали участки под огороды. Тетя Ася вырастила картофель.
Я быстро привыкла к московской жизни и уже не скучала по Алма-Ате. В первое время мы, как и в эвакуации, жили в одной комнате впятером. Утром все уходили на работу. Оставались только мы с бабушкой. Целыми днями я пропадала во дворе. Он казался мне огромным. С подружками Тамарой Бобылевой, Галей Самсоновой и другими летом мы играли в лапту и штандер, прятки и салочки, казаки-разбойники и классики, и конечно прыгали через веревочку. Прыгалки были единственным спортивным инвентарем. Даже когда приходилось ходить с бабушкой в магазин или на Центральный рынок, я всегда брала с собой прыгалки.
Наша коммунальная пятикомнатная квартира №5 находилась на первом этаже. Чтобы попасть в квартиру, надо было преодолеть всего две ступеньки крыльца. В нашей комнате два окна выходили в переулок. Прохожие постоянно заглядывали в наши окна. Мы к этому привыкли и не обращали на них внимания, тем более что наш Большой Каретный был не очень многолюден.
Я не любила смотреть в окна. Самое интересное, что я могла увидеть, так это лошадь, два раза в день привозящая хлеб и муку в булочную напротив. И то, и другое до 1947 года давали по карточкам. А не любила я смотреть в окна потому, что прямо против наших окон у дома №3 с утра и до вечера, кроме дождливых и очень морозных зимних дней, на деревянном стульчике сидел безногий мальчик лет восьми-девяти. Утром, уходя на работу его мать выносила этот стульчик, а потом и самого сынишку, усаживала его, прикрывала стареньким одеялом и уходила на работу, на весь день. Несчастный ребенок часами сидел один, смотрел на наши окна. Никто к нему не подходил. Друзей у него не было. Бабушка рассказала мне, что он попал под трамвай и ему отрезало обе ноги. Я холодела. Тогда многие мальчишки считали особым шиком прокатиться на буфере трамвая, и некоторые падали и попадали под колеса. По-моему, кроме шика дело было еще и в том, что у них не было трех копеек на билет. Всегда, когда мы с бабушкой ехали куда-нибудь на трамвае, я внимательно смотрела, не висит ли кто сзади на буфере, и если видела такого храбреца, ужасно волновалась за него всю дорогу.
Вскоре после нашего возвращения в Москву осенью 1943 года мы получили весточку из Сталинграда от тети Шуры Мосиной, у которой мы жили в самом начале войны. Оказалось, что ее деревянный домик сгорел при бомбежке. Муж, работавший на Сталинградском тракторном заводе, умер, сын Шурик воюет на фронте, а она одна и не имеет угла. Тетя Ася тут же начала хлопотать и получила разрешение временно взять тетю Шуру к нам. Так нас в комнате стало шестеро. Жили мы все очень дружно. Я постоянно слышала: «В тесноте да не в обиде».
Летом 1944 года на две недели на побывку приехал из действующей армии муж моей младшей тети Миры Соломон Эпштейн. Тетя была очень счастлива, и я тоже. В доме наконец появился мужчина. Я понимала, что он мой дядя, не отец, но я его очень любила, и он, мне кажется, меня тоже. Он играл со мной, возился, мне было с ним хорошо.
Однажды он объявил, что они с Мирусей идут во МХАТ. Он всю войну мечтал об этом. Шел спектакль «На дне» Максима Горького. Тетя от радости вся светилась. А я поинтересовалась: «Что такое МХАТ?» Мне сказали: «Лучший театр в Москве». «Тогда я тоже хочу с вами идти в театр» – заявила я. «Нельзя, Ленусь!» «Почему?» «Во-первых, на вечерние спектакли детей не пускают, а тебе только исполнилось семь лет. А во-вторых, это спектакль не для детей. Там показана тяжелая жизнь». «Ну и что же? Я хочу в театр!»
Конечно, мне хотелось в театр, но кроме того, я мечтала пойти туда с дядей, капитаном Красной армии, пришедшим с Ленинградского фронта. Я так плакала и умоляла тетю с дядей, что они решили рискнуть и взяли меня с собой.
«Что будет, Сеня? – спрашивала его моя мама. – Вдруг ее не пустят! Я даже уверена в этом. У вас пропадут билеты. Она же не сможет уйти домой сама». «Что-нибудь придумаем» – сказал дядя Сеня. При этом он предупредил меня, чтобы я молчала, когда он будет говорить с администратором. Я была согласна на все.
МХАТ был недалеко, ведь мы жили у Петровских ворот. Дядя попросил администратора пропустить меня в театр. Он сказал, что приехал из действующей армии всего на две недели, и это была правда. Он сказал, что не видел жену с сорок первого года, и это была правда. Что все эти годы они мечтали попасть во МХАТ – все правда. Но сегодня им не с кем оставить свою дочку. Я крепко держала дядю за руку и не считала, что это ложь. Ведь дядю Сеню я любила как отца.
«Товарищ капитан! – сказал администратор. – Я все понимаю, но спектакль-то совсем не детский, вдруг ваша дочка испугается, начнет плакать, кричать. Что тогда? Да и мест сегодня свободных нет». «Я возьму ее на колени, – ответил дядя. – Она смышленная девочка, кричать не будет, а если что, то мы уйдем».
Администратор сдался. Он повел нас к билетеру и сказал ему, что разрешил капитану с женой взять на спектакль дочку.
Так я впервые попала в театр. И это был МХАТ, и это был спектакль Горького «На дне». Я была совершенно потрясена всем увиденным. Я не понимала тогда, как мне повезло, ведь Барона играл сам Качалов. Я понимала только то, что взрослые были правы. Мне не следовало идти сюда. Я страдала, страдала за этих людей. Я всю жизнь не могу забыть и этого Барона в перчатках без пальцев, и этого нищего актера и Наташу, обваренную кипятком. Мне было очень страшно, хотя мы-то и сами жили в не намного лучших условиях, чем та ночлежка. Но ведь мы были все вместе, родные люди. Нам было хорошо дома! Конечно, мне очень хотелось заплакать и уйти домой. Но я понимала, что этим огорчу любимых дядю и тетю. Я должна терпеть. И я терпела.
Удивительно, я никогда потом не могла заставить себя прочитать эту пьесу Горького или пойти в театр на спектакль. Я знала ее и помнила с того спектакля МХАТа 1944 года.
