Алма-Ата произвела на мою бабушку огромное впечатление. Она увидела изумительной красоты горы, покрытые лесами со снежными шапками на вершинах, и подумала, что это камуфляж. Ведь в Москве в сорок первом году самые исторически и архитектурно ценные здания, например, Большой театр были замаскированы под парки и леса. «Смотри, Соня! – вскричала бабушка. – Как красиво нарисованы горы!» Дочка засмеялась: «Что ты, мама: горы настоящие!»
Сейчас мне кажется, что два года, прожитые нами в Алма-Ате, были счастливыми для меня, в той степени, в какой могли быть счастливыми военные годы. Все вокруг незнакомое, непохожее на Москву, а потому очень интересное.
В детстве для меня очень важными и запоминающимися были запахи. Здесь пахло цветами, травами и яблоками. По обе стороны улиц между тротуарами и мостовыми пробегали ледяные воды арыков. Их несла с гор вместе с валунами мощными гремящими потоками река Алма-Атинка. Тихие улицы, засаженные плодоносящими яблонями. Нигде не видно автомобилей. В сорок первом году их вообще мало бегало по улицам тыловых городов. Никакого общественного городского транспорта. Его роль выполняли маленькие серенькие ишачки. Я была в восторге от этих упрямых крохотных «лошадок». Бывало, в летние жаркие дни стою на тротуаре. Тишина, нигде ни души, и вдруг навстречу несется огромное облако пыли и песка. По мере его приближения различаешь ишака с опущенной мордой, а на нем видишь огромного казаха. Его ноги волочатся по земле и движут впереди себя это песчаное облако. Очень интересно!
А какие люди? Совсем не похожие на москвичей. С желтоватой кожей, узкими раскосыми глазами на широких скуластых лицах, совсем как мой целлулоидный «сынок» Вовка. А как странно они одеты! И холодной зимой, и жарким летом они в валенках, меховых шапках и теплых ватных халатах. Летом пот струится по их лицам, а они еще сидят около домов, странно поджав ноги, и пьют горячий зеленый чай из больших полукруглых чашек без ручек. Чашки эти называются пиалами, и держат их казахи в ладонях. Я спросила бабушку, почему они так тепло одеты, ведь мне жарко и в одном сарафанчике. Бабушка мне объяснила, что они много времени проводят на солнце, и чтобы тепло не доходило до тела и их не хватил тепловой удар им приходится надевать на себя много одежды. Ну разве это не интересно?
Мы поселились в общежитии Казахской горной академии. Территория академии была обнесена высоким забором и имела проходную с вахтером. Среди огромного сада с яблонями и сливами стояли два жилых корпуса. В одном жили эвакуированные из Москвы и Ленинграда профессора и преподаватели, в другом в основном студенты. Мы жили со студентами.
Моим двум тетям, приехавшим в Алма-Ату раньше нас с бабушкой, предоставили большую светлую комнату с эркером. Такую большую площадь мои тети получили с учетом того, что я, мама и бабушка сумеем быстро добраться из Сталинграда до Алма-Аты. Но мы все не приезжали. По дороге в Алма-Ату мы застряли в Семипалатинске.
Однажды моя тетя Ася, которая всегда стремилась помочь людям, даже незнакомым, увидела в проходной общежития семью из четырех человек: преподавателя военной кафедры с женой и двумя сыновьями-студентами. Они задержались в Москве, приехали позже, и им негде было поселиться. Тетя Ася тут же привела их в свою комнату, и до нашего с мамой и бабушкой приезда в Алма-Ату они так и жили с чужими людьми вшестером в одной комнате.
Когда же мы нашлись, эта семья получила свое жилье и переехала. Хотя помню, что еще пару дней мы жили все вместе: нас пятеро и их четверо.
После нашего приезда тетя Ася уже не могла никого поселить в нашу комнату. Мама рассказывала мне спустя много лет, что тетя Ася очень сокрушалась, так как не могла помочь какому-то молодому очень талантливому профессору-физику, который из-за отсутствия свободного жилья в общежитии был вынужден некоторое время ютиться в хлеву вместе с коровой, подобно одной еврейской паре близ Вифлеема две тысячи лет назад.
Мои мама и тетя Мируся сумели устроиться на работу. Мама работала в Комитете по делам высшей школы, а тетя – в городской библиотеке. Мне в этом смысле повезло, тетя снабжала меня интересными детскими книжками. Помню, однажды она принесла сказку о золотом ключике и приключениях Буратино. Я была в восторге. Мне вообще хорошо и вольготно жилось в общежитии. Я уже говорила, что вокруг наших корпусов был разбит огромный сад с яблонями, вишнями и сливами. А поскольку территория была окружена высоким забором и охранялась, то мы, дети эвакуированных преподавателей, целыми днями одни без взрослых играли в этом саду, прибегая домой по зову родных для того, чтобы покушать.
Моими подружками стали дочки профессора-металлурга Владимира Ильича Лайнера – близняшки Мила и Женя. Они были старше меня на год, им было хорошо вдвоем, и они не всегда принимали меня в игры, чем я очень огорчалась. Были и другие дети, но я их сегодня не помню.
В раннем детстве я была довольно подвижной и даже отважной девочкой. Это сейчас я всего боюсь, а тогда я, видимо, доставляла своей бабушке массу хлопот. Однажды я уговорила своих товарищей влезть на плоскую крышу довольно высокого сарая, чтобы там под горячим солнцем испечь кукурузу. Мы здорово резвились на крыше, пока я сверху не увидела бабушку, вышедшую в сад, чтобы позвать меня обедать. Я поняла, что мне сейчас влетит, и попросила друзей лечь на крышу и затаиться. Бабушка долго меня звала, я не откликалась, и тогда она дошла до злополучного сарая, встала под крышу и опять позвала меня. Видно, кто-то из ребят не выдержал, бабушка услышала над головой шум, посмотрела наверх и замерла от ужаса: я была на крыше и довольно высоко. Мне стало жалко бабушку, и я скорее уверила ее, что сейчас слезу, благо к крыше приставлена какая-то сомнительная лестница. «Не смейте двигаться, – закричала нам бабушка, – вы упадете и разобьетесь!» «Хорошо, хорошо, – ответила я, – тогда ты забирайся к нам, у нас есть кукуруза!» Но бабушка боялась влезть на крышу. Выручили бабушку, как всегда, студенты, проходившие мимо. Они забрались на крышу и стащили нас всех оттуда. Я видела, как испугалась бабушка, и дала ей слово, что больше не полезу ни на какие крыши. Я это слово сдержала и до сих пор больше ни на какие крыши не лазила.
Должна здесь сказать, что наши соседи-студенты дружили с моей бабушкой. Она всегда помогала им, чем могла, пыталась по возможности подкормить вечно голодную молодежь, хотя мы сами были не богаты харчами. И студенты уважали бабушку и в свою очередь помогали ей, чем могли, постоянно выручая меня из всяких переделок.
Однажды кто-то из них меня буквально спас. Дело в том, что я с детства любила рассказывать другим все то интересное, что узнавала из книг или радио. По-моему, я родилась для устных рассказов. Всегда из-за этого обожала Ираклия Андронникова и очень ему завидовала. Кроме того лет, наверное, с пяти я регулярно проводила «политинформации по международным вопросам и внутренней политике партии». У нас в комнате был постоянно включен репродуктор. Прослушав очередное сообщение Информбюро, я выбегала во двор, залезала на груду горных валунов, которые в огромном количестве приносила речка Алма-Атинка, и громко восклицала: «От Советского информбюро!» Все проходившие мимо знали, я передам сообщение в точности. Вокруг тут же собиралась толпа, и, гордая от сознания полезности, я с пафосом объявляла, что в ожесточенных боях с фашистскими захватчиками нашими войсками взят очередной город! Я делала паузу, взмахивала рукой и кричала «Ура!» Публика мне вторила. Тогда я уже с грустью упоминала о потерях. Однажды, охваченная энтузиазмом, я так резко взмахнула рукой, что потеряла равновесие и к ужасу всех присутствующих упала вниз. На мое счастье в середине каменной горы оказался валун с острым, торчащим вверх выступом. Я напоролась ногой на этот выступ и повисла, обливаясь слезами и кровью. Очередной студент стащил меня и на руках отнес к бабушке. Представляю себе ее ужас при нашем появлении. Рана оказалась довольно серьезной. Меня отвезли в больницу, наложили швы, я долго пролежала в постели. Но потом «политинформации» продолжила, хотя теперь слушатели очень внимательно следили за мной, чтобы я не упала. «Ух, эта Ленка Синельникова, – говорили обо мне, – не дает покоя Евгении Моисеевне!»
В институтском хозяйстве вместо автомобиля было два забавных существа – ишачиха Роза и ее сынок, маленький серый ишачок. Остроумные студенты окрестили его Абрамчиком. Я обожала и Розу, и Абрамчика и часто приставала к бабушке с просьбой купить мне какого-нибудь ишачка. Бабушка на мои просьбы всегда давала один ответ: «Мне хватает одного ишачка, и так хлопот не оберешься!» Наверное, она имела в виду меня.
В Алма-Ате мы уже не голодали. Во-первых, и мама, и обе мои тети работали и имели карточки, а во-вторых, обилие ягод, фруктов и овощей летом и осенью было таким, о каком мы даже и не мечтали в довоенной Москве. В Казахстане я впервые попробовала кукурузу и очень ее полюбила. Осенью маме на продуктовые карточки давали разные овощи. Я помню, например, огромные тыквы и арбузы, хранящиеся у нас под кроватью. Помню, как мама, обе тети и бабушка несли одну тыкву вчетвером, положив ее на простыню. Это были какие-то гигантские тыквы, я никогда таких потом не видела. А алма-атинские яблоки апорт и не нуждаются в моей характеристике. Один их запах чего стоит!
Зимой с продуктами становилось хуже. Помню, как меня заставляли есть затируху, а я ее очень не любила. Как я сейчас представляю, затируха – это размешанная на воде какая-то темная мука.
Кому приходилось довольно голодно, так это студентам, нашим соседям по общежитию. Бабушка их очень жалела и когда могла подкармливала. А они, в свою очередь, помогали ей, чем могли. Вспоминаю один смешной случай. Рано утром вбегает к нам в комнату один паренек и говорит: «Бабушка, у вас есть жулик? Комендант ходит по общежитию!» Бабушка очень испугалась: «Господи, нет у нас никаких жуликов, только мы с Леной, остальные на работе, да и как же жулик проник через проходную?» Студент захохотал. Оказалось, что жулик – это специальный патрон к лампе, чтобы можно было еще какой-нибудь электроприбор включить. Паренек думал, что если такой жулик у нас есть, то он смог бы его вынуть.
Помню еще одного студента, нашего соседа – худенького в очках, вечно голодного. Однажды ему повезло, удалось немного подработать на шоколадной фабрике. Но окончилось для него это мероприятие довольно плачевно. На фабрике разрешалось есть конфеты сколько хочешь, но домой брать ничего нельзя. Голодный парень съел шоколада столько, что ему стало плохо. Его, несчастного, вывернуло всего наизнанку. Бабушка его очень пожалела, ухаживала за ним, пока он не поправился. Думаю, что после этого случая ему еще долго не хотелось конфет. А я в те времена и не представляла себе, что такое шоколад, от которого может стать так плохо. Я даже и вкуса пирогов-то не помнила. Читала мне бабушка русские народные сказки, а там то и дело герои пироги едят да похваливают.
И вот однажды тетя Мира решила сделать мне подарок на день рождения к пятилетию. Она испекла мне два маленьких пирожка с яблоками. Только для меня, на всех не хватило муки. Я была очень довольна. Пироги мне понравились.
Тетя Мира меня, да и всех нас вообще очень существенно подкармливала. Дело в том, что как жена фронтового офицера она имела право несколько раз в месяц обедать в офицерской столовой, где-то в центре города. Но она там не обедала. В эти праздничные для меня дни мы с бабушкой брали судочки и ходили отоваривать на дом тетины талоны. В один судочек наливали нам суп, в другой клали второе блюдо. Приходя домой, бабушка сначала кормила меня, я ела немного, тогда остальное она как-то ухитрялась разделять между взрослыми. Кому-то доставались остатки настоящего супа, а не затирухи, кому-то второе. Но было одно блюдо, которое давали редко, но которое я съедала тут же в столовой, потому что это было мое любимое блюдо, я не могла терпеть до дома. Это картофельное пюре. Надо сказать, что я до сих пор очень люблю картошку, люблю во всех видах: и пюре, и жареную, и тушеную, и с мясом, и с овощами, а в Алма-Ате картошки почти не было. Не вырастает она там, что ли?
Очень запомнился мне один такой поход в столовую. Был жаркий летний день. Я была одета в сарафанчик, на голове панамка. Мы должны были пройти через весь город и старались идти в тени деревьев вдоль арыков. На улицах не было ни души. Неожиданно послышался громкий детский плач. «Ай-вай, тону! Ай-вай, тону!» – кричал кто-то, кого не было видно. И тогда бабушка заглянула в арык и увидела маленького казахского мальчугана лет трех-четырех. Видимо, он оступился и с тротуара упал в арык. В валенках, теплой шапке и толстом халатике он стоял на дне арыка. Он, конечно, не тонул, но холодная вода была ему по пояс, он не мог поднять ноги в валенках. Мальчик плохо говорил по-русски, а казахов рядом не было. Поэтому когда он услышал наш с бабушкой разговор, то и закричал по-русски «Ай-вай, тону!» Бабушка скорее вытащила малыша из арыка, вылила воду из его валенок и вытерла своим платком его заплаканную, грязную мордашку.
Вспоминаю, что я и сама однажды могла оказаться в ледяной воде, но не арыка, а в самой горной Алма-Атинке. К счастью, этого не случилось. А было так. Время от времени бабушка, как и другие женщины, ходила на берег реки полоскать белье. И, конечно, она всегда брала меня с собой. Мне не разрешалось подходить близко к грозно ревущей реке. Обычно я играла с камешками на берегу. Но один раз нас увидел какой-то студент, наш сосед по общежитию. Он подошел к бабушке, поздоровался, пообещал отнести тяжелый бак с бельем домой, а пока стал со мной шутить, как умел, конечно. Например, он сказал о том, что у меня грязный нос. Я удивилась, ведь я умывалась утром. Тогда он посоветовал мне подойти к реке и поглядеть вниз, чтобы убедиться в его правоте. Я очень рассердилась, подошла к реке, нагнулась, чтобы лучше увидеть свой нос, и полетела вниз. Хорошо еще, что у парня оказалась хорошая реакция. Он успел в последний момент схватить меня за юбочку! Крики, которые при этом издали моя бабушка и другие прачки, не поддается описанию. Не слышно было грохота реки, слышно было только перепуганных женщин. Представляю, как испугался сам парень. Хорошо, что все так закончилось. Запросто могла утонуть!
В Алма-Ате мы дважды столкнулись с удивительными природными явлениями. Во-первых, 1 мая 1943 года в разгар праздничной первомайской демонстрации вдруг выпал снег. Казахи очень удивлялись. А во-вторых, одним летним днем, когда в доме остались только мы с бабушкой, а все остальные ушли на работу, зазвенели стаканы и чашки в буфете. Бабушка занималась готовкой и, рассердившись на меня за то, что я залезла в буфет и гремлю посудой, дала мне подзатыльник. Я заревела и от боли, и от обиды. Я в это время играла со своим целлулоидным Вовкой и сама удивлялась тому, что посуда в буфете передвигается без посторонней помощи. Вбежавший к нам очередной студент с воодушевлением сообщил, что это землетрясение, хотя и очень слабенькое. Бабушка тут же меня обняла, извинилась и погоревала, что шлепнула меня. Я была полностью удовлетворена. Землетрясение – это тоже было очень интересно.
За два алма-атинских года я окрепла, почти не болела. А вот тетя Мира тяжело заболела и болела практически все два года до возвращения в Москву. Она заболела малярией, болезнью очень распространенной тогда в Казахстане. Помню, как прибегала она домой с работы в сильнейшем ознобе даже в самые жаркие дни, ложилась в постель, и бабушка укрывала ее всеми одеялами, которые у нас были. А ей все было холодно, и зубы у нее так громко стучали, что я пугалась. А потом ей становилось очень-очень жарко, все одеяла сбрасывались, тетя обливалась потом, лишалась сил. Никакие лекарства, что прописывали врачи, не помогали. Одна знакомая казашка посоветовала тете пить во время приступов полстакана водки с сырым яйцом. По-моему, это помогало, но окончательно вылечилась тетя Мира только приехав в Москву осенью 1943 года.
Однажды и я серьезно заболела, но не от инфекции или простуды. Я заболела с горя! Пропала моя любимая и единственная кукла – целлулоидный «сынок» Вовка. Я играла с ним во дворе, побежала домой обедать, забыла куклу. Вернулась через пять минут, а ее нет! Какое это было горе! Я заболела, заболела по-настоящему. Слегла, не ела, не разговаривала. Домашние очень испугались. Они искали куклу, спрашивали у всех на территории общежития. Взял кто-то свой, чужие к нам не заходили. Написали и развесили на корпусах объявления. Все напрасно! Мой Вова не находился. Мама стала рассказывать мне, что он убежал на фронт сражаться с фашистами и что я должна им гордиться. А я страдала. Тогда взялись за дело наши друзья.
Но сначала напишу о том, с кем дружили в Алма-Ате мои родные. Удивительное дело, я помню их всех и сегодня, хотя с некоторыми из них не общалась с того сорок третьего года. Помню Сергея Ивановича Губкина и его жену Евдокию Михайловну. Сергей Иванович – профессор-технолог, сын знаменитого геолога, основателя советской нефтяной геологии академика Ивана Михайловича Губкина, чьим именем назван учебный институт, а ныне Академия нефти и газа. В этом учебном заведении много лет спустя училась, а потом и работала некоторое время моя дочь Тамара. Поистине пути Господни неисповедимы!
Мои родные дружили и с семьями братьев профессоров-металлургов Абрамом Ильичом и Владимиром Ильичом Лайнерами. Кстати сказать, об этих братьях, да и о многих других преподавателях и профессорах Московского института цветных металлов и золота, коллегах и хороших знакомых моей тети Аси написано в Российской еврейской энциклопедии. Я и сама закончила этот институт в 1959 году и горжусь этим. Там в Алма-Ате к нам часто заходил доцент Туркин. В пятидесятые годы он преподавал мне курс защиты металлов от коррозии.
Дружили с нами и ленинградский профессор-горняк Бричкин, не помню, к сожалению, его имени-отчества, и его жена Александра Михайловна. О них хочется рассказать особо.
Профессор Бричкин эвакуировался из Ленинграда в Алма-Ату в самом начале войны вместе с институтом, в котором работал, а его жена, еврейка Александра Михайловна, не смогла уехать с ним и через некоторое время оказалась в блокадном Ленинграде. Выжила она чудом, холодала, голодала, потеряла все зубы, высохла, как мумия. Только после налаживания ледовой дороги жизни смогла она выехать к мужу. Все мы очень жалели Александру Михайловну. А она полюбила меня, своих детей у Бричкиных не было.
В моем семейном альбоме хранятся две фотографии: одна самого Бричкина, а другая моя вместе с Александрой Михайловной. Я огорчаюсь, что не могу вспомнить имени Бричкина. Моя мама наверняка помнила, у нее была удивительная память. Но мамы уже нет. А я не могу вспомнить.
На обороте его фотографии надпись: «маленькой шалунье Леночке от дяди Бричкина». И все. Это я так его называла – дядя Бричкин. Мне нравилась его фамилия от слова бричка. Так назывались тележки, в которые казахи впрягали ишаков.
Семья Бричкиных не вернулась в Ленинград после войны. Горняк Бричкин стал академиком Казахской Академии наук.
Так вот, все перечисленные выше наши друзья сильно меня жалели после пропажи куклы. Я стала получать от них необыкновенные по тем временам подарки. Я даже не могу себе представить, как они могли в Алма-Ате 1942 года достать мне такие замечательные игрушки. Губкины принесли большого слона из папье-маше. Я лежала в кровати с высокой температурой, оказывыается от горя температура может повышаться. Слона поставили на табуретку около кровати. Он стоял и качал головой вверх-вниз, вверх-вниз. У меня от этого слона начинала кружиться голова. Бричкины принесли плюшевого зайца, но и он не помог. Я думала о своем Вове, как он воюет на фронте, и плакала, плакала. Взрослые всерьез обеспокоились моим состоянием. И вот однажды к тете Асе после занятий подошел один студент и сказал, что он знает, у кого моя кукла. Оказывается, ее забрала из сада дочка дворничихи. Студент видел, как она гуляла с моим Вовой. Тетя Ася тут же побежала к дворничихе и стала умолять ее вернуть куклу. Та ни в какую! Тогда тетя уговорила женщину продать куклу за деньги. Наконец та согласилась.
Трудно описать то состояние счастья, которое меня охватило, когда я увидела своего «сыночка». Он вернулся, вернулся с войны! И хотя он вернулся раненым, у него была сломана одна ножка, это не уменьшило моего восторга. Ведь я видела столько раненых солдат на улицах Алма-Аты. Главное – он вернулся. Больше я не оставляла его во дворе.
До 1941 года никогда в Алма-Ате не видели столько русских людей. Кроме учебных институтов из Москвы и Ленинрада сюда эвакуировали две самые крупные в стране киностудии: Мосфильм и Ленфильм. А сколько еще в город наехало неорганизованных беженцев из Украины, Белоруссии и других западных областей России! У меня сохранилось фото одной семейной пары из Харькова. Эти люди работали вместе с моей мамой и дружили с ней. Мамы нет, и мне некого расспросить о них.
По роду работы мама часто общалась с известными киноактерами и режиссерами. Ей доводилось разговаривать и с Чирковым, и с Жаровым, и с Целиковской. Однажды она рассказала дома, как на Жарова напали воры. Тогда в Алма-Ате снимался фильм «Воздушный извозчик» с Михаилом Жаровым и Людмилой Целиковской. На Мосфильме Жарову, игравшему летчика, выдали настоящую кожаную куртку, какую тогда носили летчики. Когда он поздним вечером возвращался домой после съемок, к нему подошли незнакомые молодые люди и вежливо попросили куртку снять. «Ребята! – воскликнул Жаров, он был так популярен тогда, что даже не испугался. – Ребята, вы что меня не узнали? Я Жаров!»
«Узнали, узнали, – ответили грабители, – потому и попросили снять куртку».
Делать было, как говорится, нечего, и Жаров вернулся домой без кожанки.
Для меня незаметно пролетело два года. В январе 1943 года вернулась в Москву тетя Ася, чтобы принять участие в подготовке возобновления занятий в Московском институте цветных металлов и золота, а в конце августа стали собираться домой и все остальные сотрудники с семьями и студенты этого института. Стали собираться и мы. Я видела, как радуются скорому отъезду мои родные. Но мне было грустно. Я полюбила Алма-Ату.
День нашего отъезда сохранился в моей памяти. Наше общежитие располагалось довольно далеко от железнодорожного вокзала. Руководство института решило, что на единственном грузовике, который был в его распоряжении, повезут на вокзал багаж сотрудников, а сами преподаватели отправятся на вокзал пешком. Студенты свои нехитрые пожитки несли, конечно, на себе в рюкзаках.
Мама с бабушкой и тетей Мирой сложили в кузов грузовика наши вещи. Мама взяла меня за руку. Я крепко прижала к себе своего Вовку, и мы пошли. Но тут маму окликнули из кабинки грузовика. Там рядом с шофером сидела женщина с маленьким сыном на руках. Это была жена исполняющего обязанности директора института Юлия Апполинарьевна Величко. «Соня! – сказала она. – Давай сюда твою Ленку. Она тут поместится с нами в кабине. Зачем ей в такую даль идти пешком? Она же устанет». Мама обрадовалась и посадила меня с Вовкой в машину.
Сначала мне понравилось ехать в машине. Но потом, когда мы приехали на вокзальную площадь, начались мои страдания, которые я помню до сих пор.
Меня поставили около сваленных в кучу наших чемоданов и узлов и велели ждать родных. Время шло,а их все не было и не было.
Не знаю, сколько часов я так стояла одна-одинешенька. Конечно, на площади было полно народу. Но они были сами по себе. До меня, шестилетней девочки, никому не было дела. Куда девалась Юлия Апполинарьевна, я не знаю. Я чувствовала себя очень одинокой. Стало быстро темнеть. Наступала ночь. Мне стало холодно в одном летнем платьице. Я хотела есть и пить. А главное, мне было очень страшно. Казалось, я не увижу больше маму, бабушку и тетю Миру. Единственное, что у меня оставалось,так это моя кукла, мой сынок. Я так сильно прижимала его к себе, что в один ужасный момент лопнула резинка, которая соединяла его головку, ручки и ножки с туловищем. В моих руках осталось только это туловище, а все остальное покатилось по земле. Чаша моего терпения и страдания лопнула, как эта резиночка, и я зарыдала.
Только тогда люди, находившиеся рядом, обратили на меня внимание. «Чья ты, девочка, где твои родные?» Я ответила, что я Лена Синельникова и жду маму с бабушкой и тетей, и боюсь, что они никогда не придут! Все стали меня успокаивать. Собрали остатки моего Вовки и сложили их в подол моего платьица. А вскоре я увидела своих! Какое счастье, я была не одна! Мама скрепила веревкой Вовкину голову, руки и ножки, одела мне пальтишко, дала кусок хлеба, и я ожила.
Удивительно, зачем нас отправили на вокзал именно в этот день, а не на следующий? Состав не был готов принять пассажиров. Днем раньше он привез в город раненых, вагоны продезинфицировали, покрасили. Краска не высохла. Состав отправлялся только через сутки. Готов был только один вагон для профессоров института. Наши друзья взяли нас на ночь к себе в вагон. Я спала на нижней полке с кем-то рядом, а мама, бабушка и тетя Мира примостились на полу. Все остальные преподаватели и студенты так и провели ночь под открытым небом.
На следующий день состав тронулся в путь. В Москву мы возвращались в настоящих плацкартных вагонах, а не в теплушках, как в 1941 году. Все пассажиры везли в Москву яблоки-апорт, кто в чемоданах, кто в рюкзаках. Изумительный яблочный дух, казалось, пропитал весь поезд. И я, так равнодушно относившаяся к яблокам в Алма-Ате, вдруг начала есть их одно за другим. Так что когда мы сошли на перрон московского вокзала, у нас уже было на одно место багажа меньше.
Наш путь до Москвы длился около недели. И это уже был путь домой, а не из дома. Во всех вагонах царило радостное оживление. Каждый вспоминал довоенную жизнь. Велись бесконечные разговоры. По пути все старались купить в Москву какие-нибудь продукты. Все понимали: еще идет война. В Москве с продовольствием неважно. Мама считала, что по дороге мы должны купить топленое масло. Все в вагоне были с ней согласны.
Так же, как и в 1941 году, пассажирские поезда не имели точного расписания движения. Так же пропускали военные эшелоны с солдатами и техникой на запад и санитарные составы с ранеными на восток. Никто не знал, сколько будет наш поезд стоять на остановках. Поэтому процесс покупки-продажи масла на остановках совершался молниеносно. Пассажиры совали деньги местным торговкам, а те в ответ совали покупателям литровые и трехлитровые банки с застывшим топленым маслом.
Торг совершался в мгновение ока. Поезд трогался, и тогда-то зачастую оказывалось, что масло только размазано по стенкам банки, да сверху тоже был слой масла, а внутри банки туго набитая газетная бумага! Короче – сплошные слезы!
И так со слезами огорчения и радости добрались мы до Москвы.
