В это время из Петрограда, из Комитета Государственной Думы Временным правительством был прислан в Кронштадт комиссар Думы Полетаев. Он должен был придать кронштадтским событиям более «мягкий» характер, ввести их «в законное революционное русло», утихомирить страсти. Но прислали его, не снарядив с ним вооруженной силы. И что же он мог сделать?! Моральное его значение было равно в Кронштадте нулю. Временное правительство признавалось по летучей формуле «постольку-поскольку». Знаменитый приказ «Совдепа» № 1 почитался законом. Знаменем дня были: Гоц, Либер, Дан, Церетели и Чхеидзе.
Я был на приеме у Полетаева. Поместили его в одной из гостиных Морского собрания. Доступ к нему был не труден, веры в него не было никакой, и «просители» не очень его обременяли. После короткого моего разговора с ним была ясна полная его беспомощность. Да он и сам не пытался скрывать ее. У этого представителя власти не было силы. Это была трагическая фигура — ее не трогали, но и не признавали. Миссия его не удалась совершенно, и он спустя неделю скрылся как-то незаметно. Хочу, впрочем, думать, что судьба офицеров, посаженных в кронштадтскую тюрьму, разрешилась благополучно благодаря ему. Их постепенно и без шуму переправили на Ораниенбаумский берег.
Первое время заседания Кронштадтского Совета происходили ежедневно, с утра до вечера, без заранее подготовленной повестки по массе вопросов текущей политики и управления городом и крепостью. Председатели и президиум Совета сменялись то и дело, что вызывалось их отставанием от движения влево депутатской массы Совета. Затем заседания перенесли во вторую половину дня, упорядочив немного их ведение, уменьшив состав Совета точным представительством от различных групп. И все же оставались многолюдные, страшные, сумбурные заседания, длившиеся по многу часов, до глубокой ночи, где выступали десятки ораторов, часто лишь для того, чтобы слыть активными в глазах пославших их. Деловая работа в Совете была почти невозможна, но в Совете, несомненно, выковывалась общая линия поведения, и линия эта не шла к Временному правительству, а с каждым днем отдалялась от него, пока не привела к руководству коммунистов. Интересно было наблюдать, как вчерашний политический авторитет и признанный вождь становились на сегодня утерявшими свое значение. После Полетаева, кадета, приехал в Кронштадт с.-д. Скобелев. За ним «властители дум» — Церетели и Чернов; затем «сам» Керенский.
Но все это было напрасно. Они упустили свое время и свое значение. Всех их покрыл Луначарский. И он покинул Кронштадт победителем. Спустя некоторое время кронштадтские моряки были аттестованы Троцким как «краса и гордость революции». В начале мая появились и постоянные депутаты-коммунисты в составе Совета. Это были — молодой кудрявый еврей Рошаль, гардемарин Раскольников и врач Дешевой. Последний был ничтожеством и не сделал никакой карьеры, казалось, для него так доступной в это время. Первый вскоре погиб в гражданской войне, Федя же Раскольников в 22 года занимал разные высокие посты, пока не кончил бегством с поста полпреда в Болгарии в 1939 году.
Я заседал в Совете в группе беспартийных, довольно тогда многочисленной, но лишенной руководства и действовавшей разрозненно, как, впрочем, оно и полагалось беспартийным. С каждым днем становилось яснее, что нам, «диким», нет места и что мы не ко времени. Тем острее я это чувствовал для себя, придерживаясь Временного правительства, разрыв с которым для Кронштадтского Совета был вопросом дня. Должно быть, в половине июня в Совете обсуждался вопрос о наступлении на фронте. Временное правительство искало поддержки в этом вопросе и требовало помощи. После многих часов прений в Совете, особенно острых и страстных, приступлено было к голосованию, сначала поднятием рук, а затем поименно. И тут получилось, что за наступление поднял руку я один; 80 человек воздержались, остальные, что-то человек 160, — были против. На следующий день в двух местных газетах по результату голосования появились статьи, а я созвал своих выборщиков и предложил им избрать другого депутата. На этом моя «политическая карьера» и кончилась, впрочем, не совсем. В местной газете «Народных социалистов» я поместил несколько фельетонов, основной темой которых был призыв победителей к великодушию. Это, должно быть, побудило городскую группу интеллигенции выдвинуть меня кандидатом в гласные думы. Был я в списке пятым. Список, по которому я шел, был не в чести, и в гласные я не попал. Однако через 15 лет об этой моей неудаче вспомнили и майским вечером на Лубянке подробно обо всем расспросили и с миром отпустили.
Свободное копирование
