Восстанавливать или, вернее, вводить во вновь формируемых частях воинскую дисциплину было необходимо. Восстанавливать "старый режим" -- устаревшие, дореволюционные формы дисциплины было психологически совершенно невозможно. Надо сказать, что тогда, в Лубнах, решительно все офицеры считали это самоочевидной истиной. В какой-то мере революция принесла им пользу. Я невольно вспоминаю одного своего ровесника -- пехотного офицера, который мне сказал летом 1918 г. в Киеве:
-- Знаете, ей-Богу, революция пошла на пользу нашим генералам... Больше нашего брата ценят.
После всего, что пришлось видеть и пережить за революционный год, у всех нас, офицеров, независимо от чинов и возраста, появилось это совершенно естественное, но потом, к сожалению, у многих опять заглохшее чувство -- надо ценить и любить людей, которые к нам идут.
С большинства офицеров под влиянием только что пережитого, слетела, если не вся, то много духовной шелухи. Стали проще, человечнее (не говорю, мягче), освободились от многих предрассудков. Не люблю этого специфического слова, но приходится его сказать -- демократизировались. Некоторые, в том числе и пожилые, впервые начали задумываться над такими понятиями, как "права человека и гражданина". Очень характерно, что в Лубнах, насколько я знаю, по инициативе гвардейского генерала Литовцева и притом без всякого давления ни сверху ни снизу, установился знаменательный обычай. Все чины Куриня здоровались (вне строя, конечно) за руку. При том настроении, которое установилось первое время после изгнания большевиков, это делалось совершенно естественно и немало содействовало объединению - "господ" и "мужиков". Кстати сказать, именно эта рознь -- рознь между свиткой и пиджаком, а не между богатыми и бедными, сильнее всего сказывалась. В годы гражданской войны и с ней тяжелее всего было бороться. "Барин" мог быть бедняком, а "мужик" -- богатым, но между ними -- должно быть, со времен крепостного права -- былдрудно преодолимый антагонизм.
Сколачивая Куринь, мы всеми силами старались сблизить две основных тогда антибольшевицких силы -- интеллигенцию, в самом широком смысле слова (от кадровых офицеров гвардейской конницы до народных учителей, как водится, ярых украинцев и социалистов), и зажиточных крестьян. Мне кажется, что до известной меры, по крайней мере, в первые месяцы существования отряда, мы достигли своей цели. Всеобщие рукопожатия явились, конечно, только символом. Гораздо важнее было то, что постепенно, но довольно быстро создавалась прочная внутренняя спайка. Начальство, правда, быстро и основательно перессорилось. Подчиненные жили дружно. Все почти -- офицеры кадровые и некадровые, пехотинцы, конники, артиллеристы, юнкера, гимназисты, кадеты, унтер-офицеры старой армии, хлопцы-хуторяне, пленные сербы... Я далек от мысли рисовать идиллию. Всего бывало... Но там, где генерал Петров усматривает гнездо "якихс бандитив", я все-таки вижу очень дружную воинскую часть и нимало не жалею, что служил в ней. Было в наших отношениях много сердечности. Потом, в Добровольческой армии, мне ее очень не хватало -- впрочем, это, может быть, только личное впечатление.
Во всяком случае, когда приходится встречаться с кем-нибудь из уцелевших "бандитов", сразу вспоминается то молодое, бодрое время и добром вспоминается.
Свободное копирование
