С первого гимназического дня до проводов тела почившего Льва Ивановича (в феврале 1899 года) я жил, переполненный, взволнованный, удивленный и восхищенный образом «Льва», к которому тянулось сознание, как к магниту; не без испуга (никогда не знаешь: огонь, из него излетевший, будет ли тебе чистою игрой света, как северное сияние, или губительной молнией, сразившей тебя); привлекало, взволновывало художественное чуть-чуть, о котором принято говорить, что оно — удел гениев; я не ставил вопроса о том, гений ли Поливанов; но теперь, из дали лет, мне ясно, что он весь какое-то чуть-чуть; в мине, в позе, в голосе, в поступке, — чуть-чуть направо — и сплошной шарж, гротеск, безобразие утрировки, способное внушить грохот хохота; и да, — чуть-чуть недопонять его: и Поливанов станет смешною фигурою; и обычно поливановцы, с блистающими глазами вспоминая своего «Льва», для «Льва» не видавших начинают рассказывать о каких-то смешных жестах: сидит на ноге, рвет со злобы ученические тетрадки, пляшет и прыгает, как обезьяна, перед доской, объясняя на ней что-нибудь; непонятно, в чем соль. И почему передающие смешные жесты Льва Ивановича сообщают о них с патетическим восторгом; чуть-чуть вправо от непередаваемого оттенка; и — смешная фигура. Чуть-чуть влево; и — сквозь всю смехоту выступит: формалист, педант, бестолково объясняющий урок, заставляющий почти назубок выучивать свои тугие и крутые определения родов поэзии: всякий образованный педагог радуется, когда ученик говорит от смысла, своими словами, а не от школьного учебника, а этот — к учебнику возвращает:
— Нет, как тут сказано!
Педант и несправедливый педант: помню, как, отвечая урок, я тончайше, со знанием дела анализировал образы «Слова о полку Игореве», расплетая труднейшие этимологические древнеболгарские формы и передавая все детали мной заученного комментария; «педалт» — не угомонялся; и гонял меня минут пятнадцать по деталям текста и комментария; и наконец прижал к точке незнания, что при какой-то «ниве» была какая-то маловажная битвочка князька с князьком:
— При какой же, — голосовой удар на «какой», так что дзанкнули стекла, — какой ниве была эта битва, Бугаев?
Название «нивы» — запамятовал.
Поливанов искоса снизу наверх покосился на меня выкатившимся голубым глазом, снимая очки и чеснув очковою спицей за ухом; съел губы, ноздрей запыхтел (дурной знак!).
Я молчал.
— При, — голова с изморщенным лбом затряслась укоризненно очень, — «Нежатиной ниве»: довольно-с! — Он выпыхнул из ноздри; и поставил «четыре с минусом» (и это после пятнадцатиминутного гонянья по тонким деталям, которыми я овладел).
Другой раз, свирепейте вковырнув двойку за неуменье перечислить все в книге указанные примеры спряжений, он вызвал меня:
— Бугаев!
Я встал; и отрапортовал:
— Купить — куплю, любить — люблю, кормить — кормлю, ловить — ловлю, потрафить — потрафлю.
— Довольно-с!
И «пять» гигантских размеров с восторгом влепилось в бальник.
В одном случае за тонкое знание «четыре с минусом» лишь за то, что недовыучил никчемнейшую деталь; в другом случае «пять» за легчайшее и никчемнейшее перечисление пяти слов, которые даже без всякой заучки берутся памятью.
Не формалист ли?
И не нащупав тончайшего, неуловимейшего «чуть-чуть», придется сознать, что столь волновавшие нас события поливановских уроков распадаются, с одной стороны, на смешные, несправедливые, почти безобразнейшие чудачества; с другой стороны, на формальные требования, вытравляющие из голов все живое.
Свободное копирование
