- Послушай, что же произошло? - спросил я, когда мы вышли на улицу.
- Это долго рассказывать, - сказала она. - Но, в общем, спасибо Казину; он позвонил мне сразу, в тот же вечер… Все началось - с него…
- Казин? - воскликнул я, - вот как! Ну, молодец, старичок. - И тут же я устыдился, раскаялся, вспомнив о былых своих сомнениях. - Не подвел все-таки, не предал… Он показался мне тогда каким-то очень уж перепуганным.
- Нет, нет, он сделал все, что мог, - сказала мать. - Перепуганным, может, он и был… Даже наверняка - был! Но тем не менее… Позвонил мне. И моментально - еще одному писателю, когда-то тот работал в органах, а теперь - известный прозаик, лауреат. А потом они оба связались с Никульшиным.
- А кто этот Никульшин?
- Есть такой прокурор, - пояснила мать, - человек заслуженный, орденоносец, вообще - с большими связями. - Она коротко передохнула, поправила прическу. - Никулыпин долго со мной разговаривал… Между прочим, он обронил одну странную фразу. "Раньше, - сказал он - я вряд ли бы смог помочь в таком деле. Теперь - немного легче." Не знаю, что он имел в виду. Но, как видишь, помог! Я еще и сегодня утром у него была, плакала там… Ну почему с тобой вечно что-нибудь происходит?
- Не знаю, - пробормотал я, - так все как-то складывается по-идиотски… А эта нынешняя история вообще какая - то странная. Взять хотя бы случай с ножом! Понимаешь, был у меня финский нож. И они об этот как-то узнали. Но потом, когда пришли с обыском - финяк исчез, испарился… И тут уже я сам ничего не пойму… Не найду объяснения, не могу отыскать!
- Так чего искать, - сказала мать, - чего искать-то? Твой нож - который был в столе - взяла я.
- Ты? - изумился я. - Когда?
- В тот самый день, когда я прибиралась, - готовилась к приходу Казина.
- Почему ж ты мне сразу не сказала?
- А какой смысл? - Она подняла брови. - Ты бы ведь потребовал его обратно - я же тебя знаю… А так - я решила - будет лучше. На всякий случай! И, как видишь, оказалась права.
И она умолкла, сморкаясь и комкая платок. И потом:
- Ты вот все критикуешь меня, - сказала с надрывом, - ругаешь. Дескать я - плохая мать… Я ведь знаю, как ты ко мне относишься! Может я, как мать, и действительно не идеал, не ангел. Ах, я слабая женщина. Но с другой стороны, и ты сам - как сын - тоже не подарочек!
- Да уж ясное дело, - покивал я усмешливо. - Чего там. Мы с тобой два таких монстра, хоть на выставку нас - за деньги показывать…
- Да, да, ты не смейся! Что я с тобой - всю жизнь свою вижу? Что имею? Одни только неприятности. То передачи тебе в тюрьму носи, то бегай по людям - интригуй, выручай тебя… И к тому же ты все время хитришь. Никогда не говоришь мне правду.
- Вот уж нет, - возразил я, - здесь ты малость переборщила. Хитрить - не в моем характере.
- Ах, оставь! - Она махнула платочком. И спрятала его в лакированную свою сумку, звонко щелкнув замком. - Оставь, пожалуйста. Вспомни наш первый разговор! Я тогда сразу спросила: как у тебя с документами, - все ли в порядке? И скажи ты правду, я бы тут же придумала что-нибудь… Помогла бы… А ты? Что ты тогда ответил?
- Ну, понимаешь, - начал я невнятно и сбивчиво, - тогда я не мог, не хотел - при Ягудасе.
- Да и с ним тоже, - сказала она. Я тебя заранее предупреждала: будь осторожен! Опасайся его! Не связывайся вообще с этой семьей. И тут я как в воду глядела! Ты знаешь, что был арестован - по его доносу?
- Догадываюсь.
- Чего догадываться-то? Все точно! Никульшин мне объяснил.
- Ему известны все подробности?
- Наверное, - повела она плечом. - Естественно… На то он и прокурор! Он, между прочим, все время интересовался одной деталью: как, каким образом мог Ягудас проникнуть в твою комнату? Деталька эта - по словам Никульшина - весьма любопытна. Она открывает для нас возможность создать теперь дело против Ягудаса. Как сказал Никульшин, - "возбудить встречный иск".
Мы шли, беседуя, по направлению к дому (милиция находилась неподалеку от меня - на соседней улице). Было уже поздно, и небо занавесилось мглою - беззвездною и белесой - и пахло сыро и зябко, и на тротуаре лежали жидкие желтые пятна от уличных фонарей.
- Но… Что же мы, конкретно, можем ему предъявить? - спросил я задумчиво. И остановился - как раз под фонарем, в середине светового пятна. - В чем мы можем его обвинять?
- Прежде всего - в злонамеренной клевете, - сказала мать. - Ножа - то ведь нет! А Ягудас в своем доносе ссылается именно на это. Причем он дважды подчеркивает - обрати внимание, дважды! - что нож лежал в столе, в правом ящике, рядом с какой-то книгой в синем переплете… Как он мог все это знать? Откуда он почерпнул эти сведения? Такая детальность, такая сугубая осведомленность, - по мнению Никульшина - оборачивается против самого доносчика. Он что, имел отдельный ключ? или - отмычку? И рылся в комнате тайно, когда тебя не было? Но ведь если это так, он сам действовал противозаконно, как уголовник.
Мать говорила это, захлебываясь волнением. Я заглянул ей в лицо. Облитое фонарем, оно было видно отчетливо - и я разглядел там какие - то очень уж жесткие черточки. Она была озлоблена. Она жаждала мести! В общем-то, я и сам, по идее, жаждал того же… Но что же я мог в данном случае поделать? Я ведь знал: кто в действительности проникал ко мне. Отчетливо понимал: как и откуда мог почерпнуть эти сведения Ягудас… Я понимал все! И не было у меня ни сил, ни желания сейчас поддерживать мать. Я не хотел касаться этой темы, задевать ее имя… Старый подонок не назвал его, не упомянул в доносе. Почему же я теперь должен это делать - быть хуже его?
И хотя мать упрекала меня в хитрости (упрекала беспричинно, неправедно!), и выслушивать это было обидно, я все-таки начал сейчас немножко хитрить.
- Знаешь, - сказал я, - это все уже позади. Ты меня выручила - спасибо тебе! Но стоит ли портить оставшееся? Сколько мне осталось жить в Москве? - последние сутки!
- Срок истекает завтра, в одиннадцать вечера, - кивнула, нахмурившись, мать, - и, я думаю, - тебе не стоит рисковать…
- Это бесспорно, - сказал я, - о чем речь! Да и вообще, если бы даже обстоятельства сейчас и изменились в корне - я все равно бы уже не остался в Москве. Не смог бы… Нет, не хочу! Хватит! Раз уж так получилось, я и сам предпочитаю вернуться в Сибирь. И начинать оттуда.
Я закурил и потом - нервно грызя папиросу:
- Если мне вообще суждено когда-нибудь начать… Черт его знает. Попробую еще раз. На новом месте! Но сейчас я, во всяком случае, предпочитаю не думать больше о неприятностях. Не думать ни об этом Ягудасе, ни… - Тут голос мой дрогнул невольно.
- Ни о чем другом…
Я сказал так - и мать согласилась. И на этом мы расстались. Но все же не мог я - в самом-то деле - не мог не думать о Ягудасе! Встретиться с ним мне хотелось. Очень хотелось! И поднимаясь по лестнице и отмыкая дверь, я заранее предвкушал эту нашу встречу и предстоящий разговор, и мысленно видел ошалелое его лицо, и трясущиеся, дряблые щеки…
Встречи, однако, не состоялось. Когда я вернулся в квартиру, она оказалась пустой! Сосед исчез. И Наташи тоже не было. И эту последнюю свою ночь - так же, как и самую первую, по приезде в Москву, - я провел без сна, в одиноких раздумьях. Пил чифир, перебирал бумаги. Приводил в порядок рукописи и вещи и укладывал их в чемодан.
Утром, чуть свет, зазвонил телефон. Я снял трубку - и услышал голос Наташи.
- Вернулся? - спросила она.
- Да. А ты уже знаешь?
- Ну, разумеется…
И потом - быстро, приглушенно:
- Я сейчас приду!
Свободное копирование
