29/IХ
Наташа Юхновa просила меня дать кусочек из книги о Штернберге для стенгазеты. Сначала мне это показалось диким: как можно выбрать для газеты одну страничку из книги?
Теперь я сообразила, что можно: дам кусочек его дневника, когда он едет в лодке по Тыми со своими нивхами. Дам, с примечанием: «Книга о Штернберге в основном документальна. Я постаралась собрать и передать мысли человека, выброшенного из нормально культурной жизни, нашедшего поле деятельности и поле мышления в условиях каторги».
Думаю, что это достаточно лапидарно и четко. Поверю все-таки Льву Яковлевичу, что я так воссоздала и счеканила его образ. Надеюсь, что это выведет его из длинной aнфилады людей, заложенных в нескончаемые ученые труды, в дышащий и кровоточащий образ. Из почтенного ученого он обратится в Человека, говорящего с людьми. Я дам ему новое дыхание. А даст ли кто-нибудь, когда-нибудь такое дыхание мне? Или я попаду в «отходы производства», буду забыта? Сколько таких горевших, сгоревших, забытых искр! Одни — рано погибшие и неиспользованные жизнью. Погибшие в юности. Другие и прожившие долгие годы, да оказавшиеся ненужными. Вот, например, Павел Коган. Появилась о нем опять статейка в Литгазете с утверждением, как много значил этот юношa для своих сверстников, как много мог бы дать, если бы не погиб на войне. А погиб в 20 с небольшим лет. И только изредка вспоминает о нем кто-нибудь из его поколения. А Владимир Пруссак? Ему было 24 года, когда он заразился сыпным тифом и умер. Никто yж и не помнит, что был такой поэт. Кто, кроме меня, знает его прекрасные строки:
Сарматы смачивали стрелы
В крови клокочущей своей,
Чтоб прокаленные верней
Разили вражеское тело.
Порывы творчества бесцельны:
Искусством песню не зови,
Пока не смочена в крови
Души, пораненной смертельно.
И я — уверенным ударом —
Поранил крепнущую грудь,
И вот — запел. И вышел в путь
Навстречу неотвратным карам.
Путь был недолог. И — не оставил следа. Кому нужны мои стихи? Никому. Вероятно, и не будут никогда нужны. Останутся в «отходах поэтического производства». А — жаль!
И, казалось бы, не все ли мне равно, что с ними будет после моей смерти? А вот — хочется, чтобы жили, чтобы пели.
Приезжал Ю. А. Привез мне интересную рукопись. И самое интересное то, что вот сейчас, сидя совсем одна в доме и читая ее, я обнаружила, что она — как бы ответ на все разговоры, которые велись в течение дня. В рукописи о процессе непрестан[ного] развития человека. Развитие идет сначала снизу вверх, а в старости — обратный процесс: сверху человек спускается обратно к детству. Происходит это не потому, что слабеет дух, а потому, что слабеет физическое тело и дух уже не может пользоваться мозгом как физическим инструментом. Чем интенсивнее пользовался мозгом своим человек, чем более логическим, «латинским языком» он мыслил всю жизнь, тем сильнее чувствуется регресс: Кант, наиболее сильный ум, в старости впал в слабоумие. Средство бороться с этим, с ослаблением памяти, — это тренироваться в обратном воспроизведении событий и мыслей. Сначала — систематически восстановить происшествия дня в обратном порядке. Мне кажется это убедительным и интересным. Взялась за тетрадь, чтобы проделать этo восстановление сегодняшнего дня письменно. Но так глубок рефлекс не писать в дневнике событий, ибо дневник может попасть в чужие руки, отдать душевную жизнь врагам нa растерзание, что я не решаюсь начать писать, а просто проделаю этот процесс мысленно. Как пометка для себя и про себя отмечаю: рукопись, привезенная как бы случайно, — явилась ответом на вставшие в течение дня вопросы.
Свободное копирование
