"Настасья Филипповна"

"Настасья Филипповна"

Во всех своих работах я должен был точно знать: кто я, исполняющий это произведение, каковы мой внутренний образ, моя роль. Так, например, в работе "Ленин" я был очевидцем событий, в "Онегине" я нес образ автора, в "Водевиле" о всех событиях рассказывал Репетилов.

 В "Настасье Филипповне" я избрал себе своеобразную партию. Некоторым образом, выражаясь фигурально, а не буквально, я изображал метрдотеля очень хорошего ресторана, который с удивительной изысканностью, виртуозностью, артистичностью предлагает вкусные блюда. Я в данном случае с той же ухваткой вкусно подавал "невкусных" людей вроде Тоцкого, генерала Епанчина, Ганечки, Фердыщенко и других.

 В романе "Идиот" меня интересовала тема женщины — не встречал ничего мятежнее... Настасья Филипповна в тесном кругу событий, суть которых: кто силен, тот прав. Силен в данном случае Тоцкий — хозяин ее жизни и всего, что на ней и вокруг нее. Он навещает ее, когда ему заблагорассудится, не спрашивая, желает она его видеть или нет.

 Тема человек — вещь отнюдь не умерла с отменой крепостного права. "... Барство дикое, без чувства, без закона" (Пушкин) приняло более утонченный характер, свойственный веку железных дорог, развитию крупной промышленности, цивилизации. Золото и человек в погоне за оным — вот тема моих размышлений, когда я брал под защиту новую героиню — Настасью Филипповну. Вокруг этой песчинки спекулируют все. И — страшное дело! — моим героиням везет: Татьяну Ларину привезли на ярмарку невест в Москву и прилично, в духе времени, продали. Настасьей Филипповной торгуют с откровеннейшим цинизмом. Тоцкий продает ее, сбывает с рук за ненадобностью, как завалявшийся подержанный товар. А когда-то, в дни ее молодости, он содержал ее в тони лесов, в уединении, как некую жемчужину на дне морском. Он, величайший знаток женской красоты, терпеливо ждет, когда она подрастет. И наконец наступает желанный час: и по красоте и по воспитанию она вполне соответствует его утонченному вкусу. Проходят годы. Он приезжает, уезжает, постепенно все реже его появления в "благословенной глуши". И вдруг, совершенно неожиданно Настасья Филипповна появляется в Петербурге. Тоцкий не узнает это милое создание, взлелеянное им с такой заботой на потребу своего изысканного вкуса.

 В ней проснулся некий демон: она вся — боль и негодование. Вот такой, необыкновенно изменившейся, предстает перед Тоцким Настасья Филипповна в Петербурге.

 С этого самого времени Тоцкий побаивается ее. Это не мешает ему, а в какой-то мере даже побуждает предпринять некоторые шаги в направлении "продажи с торгов" залежавшегося и вышедшего из употребления живого товара. Я, как говорил выше, взял под свою защиту женщину, которая проявила большое мужество, объявив войну Тоцкому и компаний. Мне захотелось вскрыть пружину, на которой в окружающем ее спекулятивном мире держится честь, так называемая совесть, благородство души, любовь. Оказалось, существуют красивые "слова, слова, слова", а за ними — лицемерие, цинизм и деньги.

 Сервировка этих невкусных блюд должна была быть, на мой взгляд, самой блестящей. Вот почему так безукоризненно воспитан и аристократичен Тоцкий во время своего изящного рассказа о красных камелиях — этом самом скверном поступке, который он совершил в своей жизни. И недаром по окончании его рассказа Фердыщенко, рассказавший о том, как он украл три рубля, кричит сиплым басом пропойцы: "Надули, надули Фердыщенко, надули!.." Далеко ему с его трешкой до акул высокого полета.

 Я с удовольствием занимался процессом приготовления блюд из этих "благородных" акул, очень внимательно и аккуратно препарируя каждую фразу, каждое словечко. Я занимался этим с некоторым упоением, ибо я мстил. Да, я мстил. Здесь, нужно признаться, я шел на поводу у моей подзащитной, я шел по дорожке Настасьи Филипповны, которая, приехав в Петербург, ничем больше не занималась, кроме мести. Вряд ли она и сама понимала, что мстит. И оттого, что не понимает, она не теряет своей женской привлекательности. Наоборот, эта почти бессознательная, стихийная месть делает ее необычайно прекрасной, необычайно пламенной, холодной и чистой. Труднее всего ей, которая мстит. Она одна находится, так сказать, в состоянии войны со всеми окружающими ее лицами. Она вынуждена отбиваться направо и налево: от Тоцкого, от Ганечки, от влюбленного в нее Рогожина. Великолепное сражение дает Настасья Филипповна в день своих именин и предполагаемой помолвки с Ганечкой.

 Каждое большое произведение с множеством действующих лиц симфонично. В сцене именин, когда Настасья Филипповна гениально разворачивает дуэль с окружающим ее обществом, в этой сцене заглушает все остальные партии партия Ганечки. Сила этого момента заключается в той предельной черте, когда буря в оркестре уходит в паузу. Паузу держит Ганечка. Он стоит, скрестив руки, и молчит. Он неподвижен... А в камине горят сто тысяч.

 Весь фокус тут заключается в том, что Тоцкий сбывает с рук Настасью Филипповну Ганечке с приплатой семидесяти пяти тысяч. А Настасья Филипповна бросает рогожинские сто тысяч в камин, предлагая Ганечке вынуть их из огня — в этом случае деньги принадлежат ему. Она отказывается быть женой Ганечки, она человек, а не вещь, которую можно продать, купить. Вот эту именно бурю и паузу нужно сыграть. Настасья Филипповна мстит, она срывает маски. Она ставит Ганечку в такое унизительное положение, что ему ничего другого не остается, как держать паузу — но брать из камина деньги. А сто тысяч продолжают гореть... Идет дуэль... Ганечка стоит, скрестив руки. Дуэль продолжается... И, наконец, он падает, теряя сознание... Ганечка понимает, что дело не в ста тысячах, дело в том, что надо поддержать честь корпорации акул, поставить на место эту обезумевшую, посмевшую сорвать с них маски. Надо, наконец, доказать ей, что: нет... нет... не деньги превыше всего — (совести, чести, любви). И надо, наконец, забыть на эти секунды, что они, эти сто тысяч, горят, надо не потерять сознание, надо, надо, надо — это уже в конце дуэли, когда Ганечка, весь белый, валится как сноп. Вот чем заполнял я паузу, когда стоял, скрестив руки, а деньги горели.

 Совсем в другом ключе я играл Настасью Филипповну. Я играл ее на воспоминании о тех встречах с провинциальными актрисами, когда я еще учился в Нижнем. О тех незабываемых Офелиях, Заречных, в которых я бывал так по-детски влюблен, что забывал учить уроки.

 Помню, моросил дождь. Ярмарка закрывалась. Шли последние спектакли. Гамлет менялся с Лаэртом отравленной рапирой. Сейчас все умрут, сезон закрывается, и, о боже мой, Офелия, моя дивная Офелия уезжает навсегда.

 Как я любил ее — это хрупкое создание! На прощанье я бросил ей на сцену мокрую благоухающую розу, увы, — это все, что я мог подарить ей.

 Отъезд Офелии в такой день, когда чуть начинало моросить и "гусей крикливый караван тянулся к югу", представлялся мальчику бедой, от которой не спасут его ни синусы, ни Овидий, ни даже положительные и отрицательные черты Онегина.

 Благословенно солнце, показавшееся в день отъезда Офелии; с ним можно было поделиться; оно могло все понять.

 И вот уже мы стоим с отцом на вокзале, молча, затерявшись в толпе. Она появляется на перроне с красным зонтикам, в перчатках, с поднятым воротником пальто. Моя Офелия, мое счастье!

 — Папа, ты не знаешь, что такое ангажемент?

 — Это когда актера приглашают играть в какой-нибудь другой город, — отвечает он с грустью и вздыхает...

 Может быть, он тоже любил ее, думаю я. Но мы ничего не говорим друг другу, мы молча возвращаемся домой. Ветер гнет деревья, по озеру бежит рябь, по воде плывут желтые листья, и нашу Офелию сквозной ветер ангажемента тоже сносит в какой-нибудь город...

 Обратный путь с вокзала — мимо афиш с ее именем, мимо оперного пустого театра, мимо цирков и балаганов, мимо любимых пустырей, мимо волнения ивового побережья...

 Медленно звонили ко всенощной. На баржах отбивали склянки. И бедный Гамлет — ученик шестого класса — садился писать сочинение об отрицательных и положительных чертах Онегина.

 Кругом стояло большое одиночество...

 Тикали и били стареньким боем девятнадцатого столетия часы в столовой. Зажигали лампады.

 Будущий лицедей оставляет свои тетради и снова кружит возле театра.

 Все давно облетело.

 Стоит пустой театр, и в нем гуляет ветер, полощется занавес, коробятся "коньяки Шустова" и "охотничьи ружья Жуковского". Стоят пустые эстрады и "лабиринты", залитые зимним солнцем, — все кончилось! Кругом стоит тишина. Я осторожно пробираюсь за кулисы. Здесь ералаш: кусты, скалы, лес, павильоны, пни и алебарды. Я играю Гамлета, мне навстречу приходит "она" с венком на голове...

 — Принц!

 Я посылаю ее в монастырь, а она повторяет, как зачарованная:

 — Принц!

 О, где вы, моя дорогая, отзовитесь? Боже мой, до чего же кругом тихо.

 Я не помню, как они играли. Мне тогда казалось, что великолепно... Я играл их неясный облик, понятие: актриса. И мне хотелось, чтобы эта актриса гениально исполняла роль Настасьи Филипповны.

 Это ставило меня в положение режиссера, который руководит актрисой, играющей роль Настасьи Филипповны. Я таким образом держал свою актрису под контролем на протяжении всею вечера. Я хотел, чтобы она не билась в истерике. Не ломала рук. Я хотел, чтобы она была умной женщиной и понимала, что в жесте ее нужна легкость, артистичность, ибо она гениальная актриса.

 Так все время я беседовал с моей актрисой. Может быть, я играл совсем не так, как играли там, в моем детстве. Я играл ее, однако, такой, какими запомнил этих пленительных актрис, слившихся в одно совершенное существо, в чистое понятие: актриса. Рядом с этим понятием стояло еще одно: моя гениальная актриса играет роль. Она играет Настасью Филипповну.

 Настасья Филипповна — человек. Человек, оскорбленный еще в пору своей юности. Значит, оскорбленный навечно. И тут я поставил себя в рамки сегодняшнего дня, в котором острее, обнаженнее, чудовищнее, виднее вся глубина ее унижения.

 С позиций сегодняшнего дня роман Достоевского можно назвать в некотором роде историческим романом. Такого не найдешь в нашей действительности. И так называемый сугубый психологизм Достоевского нас интересует уже несколько с других позиций.

 Как я уже сказал выше, "барство дикое без чувства, без закона" приняло более утонченные формы в духе изящного воспитания господина Тоцкого. На фоне этих более сложных и более утонченных отношений я показал мою подзащитную. Она вела себя как королева, как изволил назвать ее Рогожин. Она, нищая, которую продают, бросила в камин сто тысяч. Оставив Ганечке полуобгорелую пачку денег, она уезжает с Рогожиным.

 Здесь, к финалу, я перебрасывал мост, заканчивая "Настасью Филипповну" стихами В. Маяковского "Дешевая распродажа", на мой взгляд, точно выразившими судьбу моей героини, очень близко стоящими к теме моей работы.

 "Слушайте ж:

 все, чем владеет моя душа,

 — а ее богатства пойдите смерьте ей! —

 ... все это — хотите? —

 сейчас отдам

 за одно только слово

 ласковое,

 человечье...

 За человечье слово —

 не правда ли, дешево?

 Пойди,

 попробуй, —

 как же,

 найдешь его!"