Заключительная фраза псалма явилась мостком к эпизоду о Либкнехте: Европа в огне, но Россия уже превратила войну империалистическую в войну гражданскую, прорвана цепь империализма и вселила надежду в сердца борцов. Назревают и в Европе революционные взрывы.
Либкнехт, находясь в тюрьме, полон оптимизма, он пишет жене:
"Лухау. 10 марта 1918 г.
Несмотря на всю свежесть утра, стою у открытого "окна", за кроильным столом, после ночи, полной хороших, крепких снов и многочисленных заметок впотьмах — соответственно моей технике и манере. Пока что только видишь воробьев. Как сильно дует резкий мартовский ветер! Пахнет 1871 годом — в Париже, 1848 — 49 гг. — повсюду и 1917 годом в России, — сегодня это глубоко волнует мое сердце...
Недавно взял в руки "Одиссею" — художественность несравненная.
Эта ясная объективность, эти светлые краски, эта чистая естественность. В важном и мелочном, обыденном, сравни начало 20-й песни, Одиссей ночью, и затем пробуждающуюся деятельность в доме утром — какая выразительная краткость. И в 24-й песне таков же рассказ Агамемнона о смерти Ахилла и печали о нем (обращенный к тени Ахилла в подземном царстве):
"И труп твой,
Нимфы прекрасные, дочери старца морей, окружили
С плачем и светлобожественной ризой его облачили.
Музы — все десять, — сменяяся, голосом сладостным пели
Гимн похоронный; никто из аргивян с сухими глазами
Слушать не мог складкопения муз...".
... И в своей юности я испытал много политических тревог, в школе и в других местах, и переносил их с гордостью, презрением и сожалением: и они укрепили и возвысили меня.
Я не думаю о том, чтобы изнеживать своих детей; пускай они с юности получают раны — тогда они своевременно закалятся:
"И не очень люби солнце,
И не слишком люби звезды!"
Ты порицаешь: я часто повторял одно и то же. Это не старческая слабость! Это удары молота, пока гвоздь не будет вбит. Удары топора, пока не упадет дерево. Стук, пока спящий не проснется. Удары кнута, пока медлительные и малодушные не встанут и не начнут действовать... Я готов был бы пожертвовать тысячью собственных жизней для содействия одному тому, что могло бы помочь русской и мировой революции. Проклятое бессилие! Я бьюсь о стену...
Либкнехт".
Когда Попова ставила этот эпизод, она предложила мне следующий этюд: Либкнехт, проснувшись, умывается.
Решалось это предельно просто. На стул набрасывался черный клеенчатый плащ. Я выносил простой прозрачный кувшин, наполненный водой, и строгой формы фарфоровую чашу. Поставив на стул, я наливал в нее воду из кувшина и плескался с ощущением полного счастья от свежести холодной чистой воды. Проделав этот этюд, я почувствовал, как легко ложится начало письма Либкнехта:
"Несмотря на всю свежесть утра, стою у открытого окна"...
Текст приобрел бодрое, светлое звучание: Либкнехт не унывает даже и в тюрьме. Он говорит:
"Пахнет 1871 годом в Париже, 1848 — 49 гг. — повсюду и 1917 годом в России, — сегодня это глубоко волнует мое сердце".
В музыке проходила свежая, журчащая тема Баха — прелюдия C-dur. Музыка Баха помогла мне создать жизнеутверждающий образ революционера, молодого, уверенного в победе.
Свободное копирование
