Вслед за этим во всю силу звучит голос автора. Вот где раскрывается глубина характера Акакия Акакиевича. Его трогательное отношение к труду, к своим служебным обязанностям вырастает до поэзии, до подлинного пафоса труда.
"Вряд ли где можно было найти человека,
который так
жил бы
в своей должности.
Мало сказать:
он служил ревностно,
нет (!)
он служил... с любовью...
Там,
в этом переписываньи,
ему виделся какой-то свой
разнообразный
и приятный мир.
Наслаждение
выражалось на лице его;
некоторые
буквы (!)
у него были
фавориты...
до которых если он доби-
рался, то был сам не
свой:
и подсмеивался...
и подмигивал...
и помогал губами...
так что в лице его, казалось,
можно было прочесть
всякую букву,
которую вы-во-ди-ло
перо
его".
Оказывается, Акакий Акакиевич уподобляется мечтателю:
"Там,
в этом переписывании,
ему виделся какой-то свой
разнообразный и приятный мир".
В этом монологе я не чувствовал канцелярской скуки, однообразия труда, нет, нет! Оказывается, он не лишен воображения, он тот же мечтатель, но на свой манер.
Оказывается, что "некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если он добирался, то был сам не свой...". Какая уж тут скука! Какая уж там служебная лямка! Нет, этого Акакий Акакиевич не испытал за всю свою долгую и незаметную службу. Это, скорее, маленький маг и волшебник, который из простых букв создает волшебный мир и влюблен в этот мир всей душой. Скуке нет места в этом чудесном мире.
И разве я, исполнитель, не имел права чертить по воздуху его прекрасные иероглифы, разве я не был прав, когда рука моя с любовью выписывала огромные буквы Акакия Акакиевича, буквы-фавориты, как называет их сам автор. Я это считал нужным сделать, в этом я видел правду, скрытую в художественном образе.
И далее, когда я надевал цилиндр, брал зонт, собираясь домой, я с особенной нежностью произносил: "И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или ка-кая-нибудь ни-точ-ка...". Именно вот эти трогательные предметы: "... сенца кусочек, ниточка...".
Я шел робкой походкой к центру сцены и на словах:
"... к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь..."
— раскрывал зонт, быстро прикрываясь им от этой самой дряни, выбрасываемой из окна.
Подобно мечтателю из "Белых ночей", Акакий Акакиевич рассеян, вернее, сосредоточен в себе. Он живет в том мире, который создал, переписывая буквы.
"Ни один раз в жизни не обратил он внимания на
то, что делается и происходит
всякий день
на улице.
... И только
разве
если,
неизвестно откуда взявшись,
лошадиная морда
помещалась ему на плечо...".
В это мгновенье я опускал зонт, закрываясь им, как щитом, и, быстро его вращая, подобно колесу, продолжал:
"... и напускала ноздрями
целый ветер... (!)
в щеку...
тогда только замечал он,
что он
не на середине строки,
а, скорее,
на середине улицы...".
Мой зонт, в данном случае — вращающееся колесо, замедлял свой бег, я закрывал его и садился на маленькую скамеечку, то есть тем самым приводил моего героя домой.
"Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору.
Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом... Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь, заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?"
Свободное копирование
