Акт первый - 3

 Далее я подхожу к первой "массовой сцене":

 "Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже: "перепишите", или "вот интересное, хорошенькое дельце", или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах".

 Трудность этой сцены заключается в том, что, как бы ни растворялась личность автора в той среде, где живет и работает Акакий Акакиевич, все же сквозь пренебрежительные голоса пробивается голос автора-гуманиста, очень сочувствующего своему маленькому герою.

 Сквозь насмешки, жестокие холодные голоса сквозит нежность к герою: доброе, опечаленное сердце, грусть автора, наблюдающего тихую покорность и беззащитность Акакия Акакиевича.

 "И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право, он брал и тут же пристраивался писать ее".

   Так называемая массовая сцена заключалась в том, что я изображал многих чиновников, орудуя зонтом. Чиновники шалят, прыгают, веселятся.

   "... рассказывали тут же пред ним разные, составленные про него истории: про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич...

 Только если уж

 слишком была

 невыносима шутка,

 когда толкали его

 под руку,

 мешая заниматься своим

 делом,

 он произносил:

 "Оставьте меня!

 Зачем

 вы меня

 обижаете?""

 Я — уже Акакий Акакиевич — беру и ставлю опрокинутый стул, сажусь. У меня усталое, безразличное лицо.

 Звучит тема города, тема чиновничьего Петербурга — лирическое стихотворение Пушкина:

 "Город пышный, город бедный,

 Дух неволи, стройный вид,

 Свод небес зелено-бледный,

 Скука, холод и гранит".

 На этом заканчивается первая "массовая сцена", которую я, будучи одиноким — без партнера, все же постарался дать, веруя в то, что актер все может изобразить, что человеку свойственна огромная выразительность и что извлечь из себя группу расшалившихся, жестоких болванов я сумею, если только это нужно на пользу делу, на пользу искусству.

 Атакуя свалившийся стул, орудуя зонтом, я верил в то, что резвость жестоких шалунов несимпатична тем, кто сидит в зрительном зале и смотрит, как травят они беззащитного Акакия Акакиевича. Я не сомневался в том, что все симпатии будут на стороне моего невзрачного, ничем не примечательного героя.