21 июня.
Не странно ли: в самые роковые, самые решающие дни своей жизни я вдруг забросил дневник. Это началось в Голицыно, где я гнал и гнал страницы последней книги. Сделал, кажется, максимум того, что можно за 60 дней: написал шесть глав общим объемом в 190 страниц на нормальной машинке. Устал — не то слово, переутомился. Осталось дописать еще треть (три главы), но подскочило давление, работоспособность упала.
А за это время произошли и другие события.
Прислали нам с Лилей вызов из Израиля; я еще раз написал Генеральному прокурору СССР и снова получил ответ из Воронежа: «все правильно»; послал письма Г. Маркову и Ю.Н. Верченко в Союз писателей СССР — обжаловал свои дела в издательствах. Ответ последовал только через месяц; 9 июня был приглашен к Верченко (жопа с глазами). Он отфутболил в Московскую организацию. Соврал: сказал, что секретариат МО будет обсуждать мое дело между 14 и 19 июня. В МО об этом никто ничего не знал. Ильин, генерал, ушел с 1 июня на пенсию. Новое лицо в его кресле — Ампелонов Александр Львович. Посулы по телефону: «Вот ужо после съезда займемся вашими делами».
На пороге пятого месяца переписки с литературными боссами я решил, что с меня довольно их забот и 17-го июня отправил письмо VI-му съезду писателей СССР, (см.) текст письма направил также (без разбора) Каверину, Евтушенко, Луконину, Гранину, Залыгину, в «Литературную газету», Сартакову, Трифонову Ю. и Ст. Рассадину.
С 1 июня — я снова в Москве. Закончил еще одну — VIII — главу книги («Города и люди»). Размышляю о вступлении к книге и заключительной главе. Кроме того еще нужно написать главу о национальной проблеме в науке (VII-ю)
Был у Володи Войновича. Застал его спокойным и, как можно было судить по бутылкам с иностранными этикетками и конфетам из «Березки», материально обеспеченным. Долго говорили о моих делах, его работе (он подарил мне только что вышедшую в США книгу «Иванькиада» и книгу о Вере Фигнер). Он свою позицию определил так: «Когда меня исключили из СП и попытались давить на меня в КГБ (история его отравления), то я отделил мысленной чертой уже прожитое время — слава Богу, это все было. А сколько проживу еще — Бог весть. Сколько проживу, столько и ладно» Уезжать из страны не хочет. Его травят как могут: не доставляют писем из-за границы, отключили телефон после звонка Вл.Максимова из Парижа (за использование телефона в «антиобщественных целях»). Советов мне он никаких давать не стал, просто сказал, что надо жить, как живется. Славянский его фатализм прекрасен, равно как и еврейский (по матери) литературный талант. Называть себя велел академиком, т.к. Баварская академия искусств избрала его своим членом-корреспондентом. Мы с удовольствие вспоминали с ним наше двухмесячное путешествие по ДВ. Похоже, что он воспринимает меня только в плане тех давних, ныне приятных воспоминаний. Литературные дела мои и судьба моя его мало заботят. Зато очень сердечными были (после двухмесячного перерыва) встречи с Инной Варламовой. Она давно уже не издается, сидит без денег, в полной нищете. Сын женился, ждут внука, перспектив никаких. Отличные книги ее — в столе, а она написала еще одну — «Мнимая жизнь» — о своих переживаниях в «Раковом корпусе». Лет 12 назад ей убрали грудь по поводу рака. Эта роковая черта ее жизни (пересмотр отношения к мужу, к людям) дала материал для удивительно доброй и славной книги. Вот и еще один мученик отечественной литературы, которому никто не хочет и не может помочь, ибо Инна нуждается только в одном — в свободе, в воздухе, которым могла бы она — писатель — дышать. Воздуха нет. А книги, неопубликованные, все копятся и копятся. А уезжать она не хочет, а сын растет конформистом. А будущего нет, и друзья либо уезжают, либо умирают. Вот Костю Богатырева убили.… В последних числах апреля Константин Петрович Богатырев, поэт-переводчик, человек лет под 50, с некрасивым, но очень умным и значительным лицом подвергся нападению в нескольких шагах от своей квартиры. Это случилось в писательских домах на Аэропорт. ул. на 5-м этаже вечером. Кто-то ударил его катетом по голове. Ударил два раза со знанием дела: разрушилось основание черепа. Злоумышленники так и не обнаружены по сей день (в подъезде дома свет оказался выключенным, лифтерши не оказалось на месте…) Богатырева знали как человека на редкость доброго, честного, искреннего. В чем была его вина? Говорили, что он дружил с академиком Сахаровым, и это — месть КГБ. Он промучился три недели и умер 18 июня. Однажды он пришел в себя и сказал навестившей его приятельнице, что боится возвращаться домой. Что с ним произошло — расскажет он только старому другу, с которым когда-то сидел он в лагере. Друг-инженер живет в Донбассе. Теряя сознание, Богатырев говорил, что находится в лагере в Донбассе. Что же все-таки с ним случилось? Кто его убил?
Вчера, 20 июня, Богатырева хоронили на Переделкинском кладбище. Отпевание шло в Патриаршей церкви. Мы приехали туда с Ли в двенадцать. Бросилось в глаза: церковь полна, а вокруг церкви еще больше народа, все те, кого привык я в мыслях определять — «хорошие люди или просто — порядочные». Повстречал там Войновича, Б.Сарнова, Л.К.Чуковскую, Шеру Шарова, Храбровицкого, Сарру Бабенышеву, Апта с Катей [Соломон Апт (1921-2010) — советский и российский филолог, известный переводчик античной литературы и его жена Екатерина Старикова, литературовед], академика Сахарова с женой и много, много других в том же духе.
(Я впервые подошел к Сахарову. Разговор был короткий, жена его куда-то увела, но осталось ощущение сахаровской легкости и сахаровской искренности. Он не мог объяснить причину смерти Богатырева. Похоже, что Богатырев не так уж и близок был с Сахаровым. Елена Боннер — пожилая, но красивая волевая женщина. Сахаров сказал, что ей снова нужна операция, что здоровье ее не очень хорошее. Вокруг Нобелевского лауреата — тьма стукачей с туповатыми мордами. Когда толпа стояла перед могилой, и Сахаров возвышался над всеми на голову, их особенно легко было различить — сбивались поближе к нему: примериваются, как лучше стукнуть?)
День выдался, впервые за два месяца, теплый, солнечный. Толпа вокруг могилы громадная, думаю 4-5 сотен. Первым говорил Осип Черный, прозаик. Интеллигентный старичок этот своим интеллигентным голосом сказал, однако, вещи жестокие. Писателей и поэтов всегда убивали в России. Это национальная наша традиция. В XIX веке были дуэли, теперь действуют свинчаткой. Это говорит только о падении, об измельчании тех, кто убивает. Черный высоко оценивает и Богатырева-поэта и Богатырева-переводчика. Говорил о великолепном проникновении Богатырева в творчество Рильке, которого тот только что закончил переводить.
Володя Войнович говорил, очень волнуясь, но сказал именно то, о чем говорил мне за несколько дней до того: Богатырева убили те, кто 25 лет назад приговорили его к смертной казни. Потом приговор был заменен 20 годами лагерей. Он был реабилитирован после смерти Сталина, но всегда боялся, что его снова арестуют и все-таки приведут в исполнение тот первый приговор. И вот этот удар по голове и есть исполнение того приговора.
И Шера Шаров, и поэт Виктор Урин по существу только развивали тот же тезис: талантливый, очень чистый и честный человек, художник, которого убили кагебешники. В этом были уверены (судя по разговорам) все присутствующие.
Когда прощались, я протолкался сквозь толпу и увидел, наконец, лицо покойного. Оно было страшно. Разбитая голова закутана в пелены, а из-под них — изжелта-серое худое до крайности лицо с полуоткрытым ртом. Стальные зубы (память о лагере), отсвечивающие в бескровном провале рта — особенно страшны. Прощание на Переделкинском кладбищенском холме под сенью трех пастернаковских сосен и креста Корнея Чуковского снова напомнило былые потери и навело на мысль о потерях будущих. Весть о моем письме Съезду писателей уже распространилась, и многие меня расспрашивали о планах. Какие у меня планы? Не знаю сам. Пока работаю, но очевидно, не далек тот день, когда придется и мне навсегда распроститься с Переделкинским холмом и всеми другими холмами отечества. Попытаем судьбу на иных равнинах и холмах, хотя, видит Бог, я нисколько этого не хочу.
Свободное копирование
