7 мая.
Пакет из Союза Писателей доставил приглашение на вечер ветеранов войны. Составленное с казарменным юмором, с обращением на «ты», приглашение извещает, что мои соратники по войне ждут меня 9 мая за общим столом, форма одежды — парадная, приглашены лучшие кашевары; продаттестат в этот день стоит 10 рублей, каковые и надлежит внести заблаговременно и т.д. В программе значится хоровое исполнение военных песен, воспоминания о днях нашей боевой молодости и иные солдатские радости. Я выбросил бумагу в корзину под столом с чувством отвращения. Потом стал раздумывать: а почему, собственно?
С июня 1941 года по октябрь 1945 я действительно служил в армии, провел несколько месяцев в Ленинградской блокаде, с 1943 года находился сначала на Западном, потом на I Украинском фронтах. Войну закончил на Одере. Я вполне мог быть убит, ранен, пленен. Но Бог миловал. Почему же вместе со всеми мне не порадоваться сейчас в день 30-летия победы? Откуда это раздражение и отвращение? Из-за воспоминаний об армии. Годы в армии — самые тягостные во всей моей жизни. Главные кошмары, которые являются мне по ночам, связаны с армией, с армией, а не с фронтом.
Я всю жизнь ненавидел послушание во всех его видах. Ненавидел единообразие, подчинение, насильственное и обязательное единомыслие. Армия, как школа послушания, была мне ненавистна еще до войны, я вступил в ее ряды, заранее готовый сопротивляться. До этого я был непослушным сыном (мать отсылала меня к отцу с запиской: «Возьми свое сокровище», отец возвращал меня матери с еще более нелестными эпитетами); непослушным, трижды исключенным из школы учеником. Четыре с половиной года в армии были годами непрекращающейся войны моей с армейскими порядками. Я сто раз проигрывал эту войну и сто раз начинал все сначала.
Из Ленинградской Военно-Медицинской Академии, где я был слушателем, меня выгнали и перевели в Куйбышевскую ВМА; гауптвахты в Куйбышеве, перевод в В-М училище в Свердловск; в Свердловске гауптвахта и тюрьма (за ведение дневника и сочинение неподобающих рассказов). Единственный из всего училища, я был выпущен в армию в чине младшего лейтенанта. Я гордился этим отличием. За два года на фронте, я не заработал ни одного повышения, у меня нет ни орденов, ни медалей. В конце войны меня изгнали из привилегированной авиационной дивизии, стоявшей в Германии, и перевели в артиллерийский полк, стоявший в Российской глуши. Осенью 1945 года я отказался ехать на Дальний Восток, а затем приложил все усилия, чтобы снять с себя мундир окончательно.
Непослушание осталось моим девизом, знаменем, символом веры на всю жизнь. После войны я голодал, но служить в редакцию не пошел (впрочем, в пору разгула антисемитизма в 1947-1953 годах, на службу меня не очень то и брали). Служил, т.е. ходил на службу, я за свою жизнь два месяца. Как литератор я воспел непослушание, создав галерею портретов своих духовных родственников. Владимир Хавкин, Леонид Исаев, Николай Лазарев, Михаил Хаджинов — в каждом из них есть принципиальное непослушание, противодействие общепризнанному, общеустановленному. Книга о великом противоборстве, которое оказал своей эпохе Арихепископ Лука — професссор Войно-Ясенецкий — мой апофеоз. Я наслаждался, описывая страдания преследуемого, но не сгибающегося хирурга-епископа; я презирал его, когда в годы войны, поддавшись соблазну единения с властью, он стал законопослушным. Ибо, как и 30 лет назад, всякое послушание, всякое стремление «быть как все» вызывает у меня прилив ярости.
Я не сяду 9 мая за общий стол и не стану петь хором солдатские песни своей юности. В середине 30-х годов журналист Эрвин Киш придумал шутливый газетный заголовок: «Мировая война была ошибкой! Эрцгерцог Фердинанд — жив!» То же самое, но совершенно серьезно, я готов сказать о Второй Мировой войне. Она — ошибка, опечатка в моей биографии, досадная опечатка. Я не убит и не ранен, но меня на войне хотели сделать послушным, пытались убить во мне то, без чего я не мыслю себя. И, если я не стал инвалидом войны, то это моя собственная заслуга. Я не дался и не дамся впредь. Молю Бога об одном: чтобы Он поддержал меня в час, когда предстоит мне самое страшное, самое последнее в моей жизни противоборство и непослушание.
В издательство «ЗНАНИЕ». Редакторам Н.Яснопольскому, В.Климачевой.
Вы сделали все, чтобы книгу мою «Зачем ученому совесть?» испортить правкой, состарить (публицистика, которая полтора года лежит в редакции!), сделать ее внешне непривлекательной и убогой. Теперь вы требуете, чтобы автор выбросил из своей рукописи печатный лист текста, то есть целую главу. Лишних глав в моих книгах не бывает. Резать рукопись по живому, заранее зная, что это обкрадывает читателя, я не стану. Совершайте это пакостное дело своими руками. Все главы кроме первой и последней в вашей власти.
7.5.75, Марк Поповский
Свободное копирование
