Повспоминаем, сынок!.. - 7

Ну, вот и время уже настало…

И это произошло. В понедельник. Как поёт Миронов: «Видно в понедельник их мама родила» – об острове невезучих дикарей. Для нас с тобой было большим благом и удачей, что это случилось в понедельник с утра. Воды отошли часов с десяти, но никто не торопился меня водружать на родильный стол. Я извивалась от боли, кричала и ничего не понимала, когда у меня что-то стала спрашивать акушерка. Она спрашивает, я молчу и на неё смотрю. Всё заторможено, мысли в разрыве, словно табачный дым, плавают по «предбаннику» – предродовой палате, огромной, светлой, выложенной зелёным, а может, голубым кафелем.

Бац! – Я получаю оплеуху от акушерки. – Бац! – ещё! Она не нашла иного способа привести меня в адекват. Тут по неволе заговоришь.

– Когда воды отошли?

– Утром! – как будто я при таких болях на часы смотрела.

Акушерка опытная, у неё такие клиенты в день «пачками» идут, а я никогда не рожала до этого и даже не видела, как это происходит. Только рассказы твоей бабушки, как она мучилась сутки, рожая твоего папашу. Нет! Сутки бы я не выдержала. Я едва вытерпела те два-три часа. Это твоё спасение, сынок, что был понедельник, 8 августа. Врачей было много, после выходных дней они были вполне дееспособны. Поскольку ты не смог правильно улечься в моём маленьком животе, ты выходил на свет Божий попкой вперёд, или как говорят врачи «в ягодичном предлежании». Это повлекло за собой то, что родился ты без крика. (Видно, знал Господь, что я получу от тебя со временем, поэтому и препятствовал: то угроза выкидыша в раннем периоде, то асфиксия при родах).

Когда ребёнок, то есть ты, сынок, не закричал, начался переполох. Меня бросили истекающую кровью и от родов и от безобразного сечения, которое пришлось делать, поскольку ты был богатырских размеров: 4,500 кг, 53 см. Для меня это было слишком много. Все кинулись к тебе и включили какой-то аппарат, чтобы отсосать из лёгких жидкость, которая уже тебе не давала дышать. Но они же, эти врачи, ничего не объясняют. Перевернули тебя за ноги вниз головой и стали хлестать тебя по попке. Наконец, ты заплакал…

Тогда вспомнили обо мне и стали останавливать кровь, которая так и текла из меня. Поскольку новокаин – мой аллерген, то рассекали и зашивали без какого-либо обезболивания. Пока тебя тащили, зажали твою левую ручку. Потом долго-долго она была синяя. Синий и ты был, когда мне тебя показали. Глаза в фиолетовой дымке, ротик всё время что-то будто шепчет или просит кушать, огромные локоны на мокренькой голове. Я сама была полумёртвая и от болей, и от потери крови. Но карточку нам выдали правильную: оказывается, это нормальные роды. Боже! Какие же тогда осложненные?

Я в своих дневниковых записях нашла несколько, относящихся к этому периоду.

«11 августа. Солнышко моё, сыночка я тебе дарю. Сегодня ему трое суток уже», – написано слегка корявым почерком, значит, писать было неудобно: лёжа, чтобы швы не могли разойтись от сидячего положения.

От этой поры остались у меня записки от твоей бабушки, когда они с дедом приезжали тебя навещать, и как особый сувенир хранится где-то бирочка из клеёнки, на матерчатой стороне которой написано мои ФИО и приписка: «мальчик».

Ты родился, и мы никак не могли решить, как же тебя называть. Я звала тебя Олежкой, пока твой папа не приехал из-за границы, и не возмутился таким «сопливым» именем. Тогда назвали тебя Александром: врача, который тебя принимал, звали Александром Фёдоровичем. Но я решила, что это мы тебя в честь моего погибшего на войне деда назвали, Александра Калистратовича Горбули. А бабка твоя подумала о своём брате Александре, жившем в Киеве, и которому должно быть приятно, что у него появился тёзка, внучатый племянник.

Забирать из роддома тебя приехал дед на своей машине с бабушкой Любой. Внёс он тебя на руках в квартиру на третьем этаже, и положил по старинной примете на овчинный полушубок, который спешно расстелили на трельяже из немецкого гарнитура, приговаривая:

– Расти, внучок, здоровый и богатый. Пусть у тебя денег будет столько, сколько шерсти на овчине.

Нам с тобой даже уступили роскошную кровать из немецкого гарнитура в спальне деда и бабки. Я лежала на одной половинке, ты на другой. Ты был такой крошечный. Когда, наевшись, ты сладко посапывал, я не могла оторвать взгляда от твоих крошечных, с булавочную головку глазок, пуговичного носика, нежных, как два лепестка от розового льна, губок. Я не могла надивиться на тебя, а попутно и на себя: как это я смогла произвести такое чудо. И не было для меня прекраснее младенца на всём белом свете. (Я и предположить тогда не могла, как оно всё обернётся через двадцать три года).

Правда, мысли о том, что как же надо постараться, чтобы из тебя вырос прекрасный человек, меня сильно одолевали. Я просто замирала и искренне была озабочена своей родительской ответственностью. Но такое состояние длилось недолго: ты ведь рос прекрасным послушным и живым ребёнком. Ты сам помогал себя воспитывать.

Странно, что когда появилась твоя сестра, эти думки меня вообще не посещали. Наверное, потому что девочки ещё с зачатия ведут себя не так, как мальчики. Они как некая солнечная воздушная субстанция появляются в этой жизни. По крайней мере, так появилась твоя сестра, для которой я запланировала тебя старшим братом. Три года спустя, я написала в дневнике:

«25 июня 1980 г. Нерастанное. …Трудно ли мне со своими детьми? С Сашенькой очень трудно было сначала. Первый ребёнок всегда требует много сил. А Алинка, в отличие от него, спокойнее, самостоятельнее. До сих пор мне с ней было легко. А с двумя, конечно, больше забот, но и радости больше. Но уже сейчас я каждый день думаю о том, какими людьми они станут, смогу ли я быть им другом…».