Философия - 5

 Сам выбрал – и в трущобе рай.

Вернувшись после каникул в институт, узнали, что «Главный корпус», в котором мы жили на первом курсе, восстанавливается как учебный, а нам предлагается поселяться на частных квартирах, снятых для нас институтом. Полтавские ребята из предложенных институтом вариантов выбрали домик на Журавлевке, рядом с институтом, а так как там было семь мест, а их было шестеро, то они пригласили и меня в свою компанию. Я ничего не выбирал, ребята мне нравились, среди них был мастер, наладивший музыку и танцы для нашей большой комнаты, и я согласился. Но, жили мы в этом домике не долго. Я не помню, что и кому там не понравилось; и вот они, и я за компанию, переселились за речку в комнату, где размещалось всего четыре кровати – две вплотную друг к другу и к ним в торец еще две. Вдоль кроватей, между ними и стеной оставался примерно метровый проход. С одного конца этого прохода было окошко, а с другого дверь. У окошка небольшой столик. Комната на втором этаже, общий для всего двора туалет в одну ячейку во дворе. Во дворе же и одна на всех водопроводная колонка.

Ни одной администрации мира даже в голову не могла бы прийти мысль предложить кому-либо такой вариант поселения. Как никто никогда не согласился бы на такой вариант, а вот сами – пожалуйста. Не говоря уж о том, что негде заниматься, так ведь даже спать негде. Странна человеческая психология. Великая сила и стимул – свобода выбора!

 Нет, не могу ни вспомнить, ни понять, что нас заставило влезть в эту трущобу, а мы в ней даже танцы устраивали. Приглашали девчат с этого двора, все залезали на кровати и сидели на них поджав ноги, а две пары по очереди в метровом проходе танцевали.

Занимались тоже на кроватях. Столом пользовался тот, кому это было более других необходимо. Я помню на чертежной доске, положенной на стол, тушью на кальке вычерчивал заднюю бабку токарного станка.

И все спали. Кровати были обычные сеточные, было 7 ватных матрасов. На одной паре кроватей четверо спали поперек кроватей, свернувшись калачиком, а на другой трое вдоль, меняясь через неделю – кому спать средним на «ребре жесткости» (я в числе этих троих).

Умывание во дворе под колонкой мне нравилось, т.к. можно было и зимой и летом до пояса как угодно плескаться, не задумываясь о летящих от меня брызгах. Другие умывались из кружки над ведром, а Мишка, просыпая, умывание часто заменял одеколоном. Его полтавские друзья ради шутки переставили на подоконнике флаконы и он, не глядя, плеснул на лицо скипидаром. Ооочень было «весело». Мы смеялись, что он бежал на занятия так, чтобы встречный ветер охлаждал его, горящее от скипидара нежное личико. Это была не только шутка, мы пытались его воспитывать, чтобы он вставал вовремя.

Туалет доставлял общее неудобство. Старались обходиться институтским. В довершение всего, от туалета пропала дверь, а он находился напротив окон другого дома в десяти метрах от туалета. С наступлением темноты отсутствие двери не усложняло жизнь – освещения во дворе не было. Утром по малому тоже можно было обойтись стоя спиной к окнам. В выходные же дни приходилось бежать в общественный туалет на площади Тевелева – это две, три остановки трамвая, но трамвай не ждали, бежали своим ходом. По этому поводу Витя сочинил стихи:

«В минуту жизни трудную,

 Когда я с - - ть хочу,

 В обитель эту чудную

 Я соколом лечу».

Радиоприемник, когда мы были дома, не выключался. Это была музыка, но старались послушать и зарубежное радио. В те поры «Голос Америки» глушили основательно, и из-за этого редко возникало желание его послушать, а вот «Би-би-си» можно было слушать вполне сносно. Англия в это время тоже только оправлялась от войны и мне запомнилась передача, где они рассказывали о том, как они питаются. Изображалась в диалоге сцена из семейной жизни. Муж спрашивает: «Что у нас сегодня на завтрак?» Жена говорит, что овсяная каша, и муж начинает восторгаться, как это прекрасно, сытно и полезно – овсяная каша. Мы это воспринимали, как демонстрацию послевоенных трудностей, переживаемых англичанами. Наш завтрак состоял из котлетки с лапшой и чая. Про овсяные хлопья мы не знали, и овсянку воспринимали, как нечто лошадиное.

Музыку слушали на волнах «Маяка». Наш «Рекорд» его ловил хорошо. Тогда Маяк был действительно радиомаяком. Непрерывно передавалась музыка наших пластинок, которая периодически прерывалась тремя, пятью звуками морзянки, чтобы можно было пеленговать тот маяк, который по курсу необходим летчику или капитану. Изредка попадали на зарубежную музыку, но обычно был Маяк.

Не хотелось нам выключать хорошую музыку и тогда, когда уже ложились спать; и мы продолжали слушать музыку лежа. Чтобы выйти из положения, приемник в розетку электросети включался двумя проволочками так, что когда уж ясно было, что пора, в конце концов, и спать, в розетку чем-нибудь кидались, часто, дотянувшись до пола, кидали ботинок, так чтобы проводок из розетки вылетел. Потом Витя привязал к одной из проволочек нитку.

В институт из своей трущобы мы бежали по набережной. Часть набережной была ухожена, т.е. были разбиты клумбы, проложены дорожки, посажены плакучие деревья, поставлены скамейки. Какое-то время весной на этой набережной по утрам стоял в сторонке от реки музыкант и играл на трубе спокойные мелодии, вроде, «Рассвет над Москвой рекой».

Утро, набережная безлюдна, над речушкой туман и чистые нежные звуки трубы, так что бег замедляется, и превращается в полет, и, кажется, листья на деревьях чуть колышутся в такт, или в четверть такта музыке, и я не бегу, а это звуки меня несут на своих волнах.