В институт.
В Грозном я сел на 500-веселый. Так называли пассажирский поезд, сформированный из товарных вагонов, оборудованных в два этажа нарами, на которых спали рядком человек по десять, так что в вагон помещалось человек сорок.
Только год прошел с окончания войны. Вагонный парк разбит. За 5 лет не пополняясь, он и без войны сильно бы износился, а к концу войны, в добавление к износу, еще и прямые военные потери сильно его уменьшили. В то же время людской поток был больше довоенного – кто-то возвращался домой, кто-то искал новое место для выживания. Человеческая масса, перерытая войной, заново утрясалась. В этих условиях в качестве пассажирских и пустили товарные поезда. Надо было любым способом обеспечить людям возможность найти место для жизни. Поезда эти ходили по расписанию, останавливаясь для жизнеобеспечения достаточно часто и на достаточное время. Местные жители торговали прямо у вагонов. Это были не эшелоны, это были пассажирские поезда такого вот уровня комфорта. В расписаниях они имели номера, начиная с пятой сотни, и народ тут же их окрестил: «Пятьсот веселые».
На нарах лежали все подряд. С обоюдного согласия я лежал рядом с девчонкой, которая отправлялась в железнодорожный институт Ростова-на-Дону. Мы болтали, и ехать нам было не скучно. Остальных пассажиров я, естественно, не видел.
После Ростова на одной из остановок в вагон взобрался музыкант. Он сел на принесенный с собой ящичек, положил на колени цимбал, взял в руки палочки-молоточки, и полилась музыка. Кто стоит, кто сидит, кто лежит. Кто-то смотрит на артиста, кто-то смотрит в открытые двери, кто-то смотрит в себя. Обе двери товарного вагона полностью открыты, мимо проносятся поля, деревья, селенья, холмы, перелески и звучит музыка в полной гармонии с миром, мимо которого мы мчимся, каждый со своей надеждой.
Кто-то обошел слушателей, что-то собрал и отдал музыканту. На следующей остановке он перешел в следующий вагон.
Сейчас по пригородным поездам ходят как несчастные, так и нахалы, как инвалиды, так и притворяющиеся ими. Большей частью они так поют под гармошку «жалостливые» песни, что пассажирам хочется, чтобы они поскорей убрались в следующий вагон.
У Красного Лимана поезд шел через сосновый бор. Сосны почти вплотную подходили к полотну. В Сибири вокруг Беловодовки не было сосен. В Дагестане, в степи у Аксая не было леса, а в самом Аксае был только тутовник и белая акация. В Грозном вдоль улиц росли абрикосы (абреки). Сосны у Красного Лимана сразу напомнили мне Лахту, родной север и слезы навернулись на глаза. Север и в Сибири, и в Архангельске, но колыхнул Лахтинский север. Сейчас, повествуя о прошлом, я вспомнил строчки из песни, которую иногда транслируют по проводному радио, на стихи Светланы Смолич:
Родительский дом, начало начал,
Ты в жизни моей надежный причал.
Конечно, места, с которыми связано детство, оставляют в душе неизгладимый след.
Недавно (2013 год) я мельком слышал по проводному радио, что, вроде бы, в каких-то властных структурах прорабатывается закон о родном очаге, который нельзя отнимать у человека ни при каких обстоятельствах. Вообще-то, это противоречит мировым тенденциям, где люди постоянно мигрируют в поисках лучшей доли, но для нас, для России прорабатываемый закон настолько духовно близок, что его принятие станет актом естественным.
Свободное копирование
