Блокада - 5

Дедушка все время был худощавым, жира на нём не было ни грамма, а продукты в семье делились поровну. Дедушка быстро угасал. Сложившейся обстановки он не мог понять и даже написал письмо своим знакомым на кондитерскую фабрику, где он когда-то работал, с просьбой прислать хотя бы крошек. Мама, конечно, письмо не отправляла.

В день перед смертью, а это был день Конституции – 5 декабря, мама принесла дедушке кулечек конфет – грамм тридцать. Он прижал их к груди, но так и не съел. Ночью дедушка захрипел и умер. Мама добыла бутылку политуры (спиртовой мебельный лак – шёл за водку), и дедушку похоронили в могилу.

Мама все время что-то доставала. Как-то мама нашла, у кого купить не меньше килограмма колюшки. Это та самая рыбка, про которую рассказывают на первых уроках зоологии. Рыбка три-пять сантиметров длиной с тремя громадными колючками. У нас на взморье, где мы играли, водились только пескари, примерно такого же размера, как колюшка, и колюшки. Но, если пескарей мы пытались поймать с помощью маек, а поймав несколько штучек, запечь и съесть, то колюшка доставляла одни неприятности - мяса нет, а колючки громадные, и на эти колючки дохлой рыбешки в тине можно было пребольно наколоться босой ступней.

Так эту, добытую мамой рыбешку, мы пропустили через мясорубку. Ни одной чешуйки или колючки, ни одной другой частицы не пропало. Всё перемололи и сделали рыбные котлетки.

Когда вывозили финнов, мама что-то выменяла и у них – в частности, белые модельные лодочки (туфли) на несколько картофелин.

На декабрь у нас остались дедушкины карточки. В воспоминаниях Павлова говорится, что были нечестные люди, которые не сдавали в администрацию карточки умерших. Не представляю, кому могла придти в голову шальная мысль сдать не использованные карточки. Павлов не голодал. Недавно я прочитал, что хлеб был плохой, что он был горький. Господи, какой это был вкусный хлеб. Это был ХЛЕБ. За кусочек этого хлеба отдавали золото. Может быть, это была сережка, снятая с умирающей, или умершей дочери или жены, может быть, это было свое обручальное кольцо. Горьким был этот самый вкусный хлеб. Не помню я никакой горечи, не знал я, из чего его пекут, я знаю только, что никакое лакомство не может сравниться с тем, каким был тогда этот хлеб.

Все продукты мы делили на весь месяц. На день в декабре получалось рюмка крупы и чайная ложечка хлопкового или конопляного масла на кастрюлю супа. Карточки в декабре отоваривались не полностью. По одной картофелине, разрезанной на четыре части, конечно, в кожуре, мы варили в супе с этой рюмкой крупы. В конце декабря норму хлеба уже немножко повысили. Но, тем, кто был на грани смерти, это уже не помогло и они оказались за этой гранью. Самая большая смертность была в январе и феврале.

В январе, когда нормы повысили, свои 200 грамм хлеба мы с Валиком делили еще на три части и эти маленькие кусочки поджаривали на малярной олифе, олифа пахла керосинном, но это не снижало ее ценность. Очевидно, на каком-то малюсеньком складе, в каких-то подсобках было какое-то количество неиспользованной до блокады олифы для разведения густотертых красок, и те, кто имел к ней доступ, потихоньку её продавали, может быть, чтобы что-то другое купить. Продавали её по 150, 200 грамм в бутылочках из-под лекарств. Олифу покупали у вокзала, где образовалась небольшая толкучка. Это было, конечно разумнее, чем на те же деньги купить маленький кусочек хлеба.

К декабрю стало очевидным, что дрова, которые мы запасли для плиты и голландки, кончаются, а добыть еще, уже стало невозможным. Надо было искать выход. В ноябре, когда начались морозы, дедушка за какую-то плату кому-то сделал буржуйку. Это была настоящая с дверками буржуйка. Одну ли он буржуйку сделал, я не помню. Дедушка умер. Себе сделать буржуйку он не успел, а я сам настоящую буржуйку сделать не мог – не было ни умения, ни материала, но в дедушкиных заготовках был кусок трубы, там же я нашел обыкновенную 20-ти литровую жестяную банку из под машинного масла. Одно дно я вырезал, и это была дверка в топку, а в другом дне по диаметру трубы я сделал радиальные прорези, отогнул концы клиньев и на них надел трубу. Трубу я вывел на вход в топку голландки через отверстие по диаметру трубы в куске жести, закрывающей вход в голландку, так что сооружение получилось очень экономичное. Горячий газ из буржуйки не выбрасывался в окно, а отдавал свое тепло голландке, поэтому в комнате, когда буржуйка не топилась, было не совсем холодно, но пианино от стены пришлось, все же, отставить – стены промерзали. Топили в основном старой обувью. Растапливая печь дощечками и дровами, которые были у нас в сарае. Обуви было много. Обувь в те времена была кожаная и горела отлично, нескольких дощечек и пары ботинок было достаточно, чтобы сварить суп. Дедушка чинил обувь не только нам, но и соседям. Старая обувь шла на заплатки – ни один опорок не был выброшен, все валялись в сарае.

Можно только посочувствовать тем, у кого было паровое отопление и трубу от буржуйки приходилось выводить в форточку. Тепло в помещении было только тогда, когда топили, и совсем не долго после сгорания дров. А уж те, у кого не было и буржуйки, были почти обречены, потому что из того мизерного количества калорий, которое поступало в организм по карточкам, значительную долю съедал холод.

Варили мы на моей буржуйке, конфорки на ней сделать было невозможно, да и не нужно, т.к. толщина стенок этой банки была две – 3 десятых миллиметра. Банка раскалялась докрасна. Бабушка из дома не выходила, а мы с Валиком выходили только в магазин за ежедневным пайком. Морозы были сильные, и купленное зимнее пальто оказалось очень кстати. Остальное время мы лежали рядом на лежанке у голландки и давили на своих пухлых животах вшей. Мы были в тепле. У нас была только первая стадия дистрофии – мы опухли (кстати, после повышения нормы, а до этого постепенно худели).

Однако в ноябре и декабре, когда уже отключили электричество, я еще посещал школу, потому что на новый год обещали дать обед. Занятий никаких не было. Приходило в класс человек пять. В нетопленом, неосвещенном классе собирались у учительского стола, на котором стояла малюсенькая коптилка, и о чем-то говорили. Может быть, Учитель в это время давал нам главные Знания о Жизни, но я не помню детали и темы бесед.

Однажды ранним утром, еще в темноте идя в школу, я увидел, что на товарной ветке из товарного вагона военные разгружают хлопковый жмых. Выгружали жмых на снег. Кучу охраняли красноармейцы, которые стояли вокруг кучи плечо к плечу, а за солдатами собиралась детвора. Красноармейцы стояли лицом к куче, спиной к детям, чтобы не ловить их просящих взглядов. На просьбы детей: «Дяденька, дай кусочек», красноармейцы не отвечали. Слишком много было детей.

И вдруг вся эта толпа детей бросилась на кучу. Я схватил круг жмыха, прижал его к груди, меня поймал солдат и стал тереть лицо варежкой, но я не отпускал добычу. Он бросил меня и поймал другого, а я счастливый запихал этот желтый круг в портфель. Как я сейчас узнал из книги Павлова «Ленинград в блокаде», на Лахте из торфа с добавлением хлопкового жмыха приготавливали корм для лошадей, и что жмых был с ватой, потому что не было машин, которые семена хлопка от этой ваты бы очищали.

Мы этот круг разделили на маленькие кусочки, чтобы на дольше хватило, так что вата через нас проскочила.