Война началась через два месяца после того, как мне исполнилось шесть лет. Мы с мамой и бабушкой были на даче в какой-то деревне под Ленинградом. Приехал папа. С решительностью, которой, слава Богу, он отличался, он уговорил обеих женщин, что надо немедленно возвращаться в Ленинград (я их разговор слышал).
Прошло не слишком много дней, и мне сказали, что меня будут эвакуировать вместе с интернатом от Дома Ученых. Времени на сборы было мало, и мы опоздали: интернат был укомплектован без меня. Решили отправлять меня с интернатом Архитектурного Фонда (это было возможно благодаря связям, оставшимся после близкой дружбы моего отца с тогда уже покойным известным архитектором Н.А.Троцким).
Отправка запомнилась. Нас построили в колонну – мальчишек и девчонок примерно моего возраста. Вторая колонна состояла из ребят чуть постарше. У каждого за плечами был небольшой рюкзачок. Я тогда увидел рюкзак впервые в жизни, но начальник интерната потребовал, чтобы все ребятишки сами несли свои рюкзаки с предметами самой первой необходимости.
– Пусть привыкают сейчас – еще неизвестно, как и в каких условиях им придется перемещаться впоследствии,– сказал начальник интерната.
Более тяжелые вещи (зимнюю одежду и т.п.) несли, конечно, родители, которые, по требованию начальника интерната, шли не рядом со своими детьми, а отдельной колонной позади колонны детей.
Идти отдельно от взрослых было, конечно, с непривычки страшновато. Пришли на Витебский вокзал, погрузились с пожарной поспешностью, наскоро попрощались с близкими, и поезд тронулся. Замечу, что ехать вместе со своими детьми родители не могли, потому что в первые же дни войны вышел приказ правительства, запрещающий увольнения с работы. Вместе с интернатом ехали только те несколько мам, которые были оформлены как сотрудники интерната (воспитательницы, поварихи и т.п.).
Поезд шел быстрее и быстрее, а я смотрел в окошко на мелькающие деревья. Те деревья, что были поближе к железной дороге, быстро оставались позади, и горестно взмахивали ветвями, как будто прощаясь с нами (наверно, из-за ветра, создаваемого движущимся составом). А деревья того леса, который был далеко, были видны подолгу, и казалось, что они бегут вслед за поездом, лишь медленно постепенно отставая от него. Несколько взрослых, находившихся с нами, угрюмо молчали. Я вспоминал дом, бабушку, родителей, и мне стало очень горько и тоскливо. Я заплакал.
– Не плачь, постарайся быть сильным. Нам предстоит выдержать еще много более грустного и тяжелого, чем расставание и дорога. Привыкай,– сказала мне воспитательница.
Она как будто бы предчувствовала приближающуюся беду. Прошло несколько минут, и вдруг паровоз нашего поезда стал подавать частые гудки и сбавлять ход. Вскоре поезд остановился совсем. Я снова посмотрел в окно. За окном была большая поляна, а на ней лежали вагоны. Они лежали на боку, и некоторые из них были с разорванными или с искривленными боками. На поляне работали люди: там были и красноармейцы, и гражданские. Они оттаскивали от вагонов других людей, большей частью, ребят, которые почему-то лежали на земле неподвижно и иногда в самых неестественных позах.
– Это эшелон Дома Ученых. Который выехал незадолго до нас, сказала воспитательница и вдруг разрыдалась. А я смотрел и ничего не понимал. Мне мама никогда не разрешала лежать на голой земле. А почему же лежат они? И почему вагоны лежат, а не стоят на рельсах?
К поезду подошел один из красноармейцев и очень громко крикнул, что путь освободили и можно трогаться. Паровоз загудел, и мы поехали. Поезд постепенно снова набрал скорость, но вдруг над нами раздался какой-то неровный то ли гул, то ли вой. Потом мы услышали страшный свист, и недалеко от поезда с грохотом взметнулся в небо столб земли. Потом еще и еще. Поезд то тормозил, то пытался снова набрать скорость, а грохочущие столбы земли взлетали то справа от поезда, то слева. Как я понимаю сегодня, нам просто повезло, что бомбы не попали ни в поезд, ни в железнодорожный путь, по которому поезд шел. – Вероятно, этот немецкий летчик был плохо обучен.
– Ну, вот пришла и наша очередь, – сказала воспитательница и сделала рукой какой-то странный жест, которого я раньше никогда не видел: она тремя пальцами правой руки коснулась лба, потом груди, а потом поочередно обоих плечей.
Железная дорога между тем вошла в густой лес – поля за окном кончились и снова замелькали деревья. Надрывный вой над нами постепенно стал затихать и вскоре перестал быть слышен вовсе.
Много лет спустя мне случилось побывать в Германии. Я рассматривал в Гамбурге многочисленные памятники мирным жителям, погибшим от американских бомбежек и надписи типа: «Это не должно повториться». Я смотрел и вспоминал тот день, да и многое другое, и размышлял о том, что некоторые из летчиков, бомбивших и нас, и других, наверно, еще живы. И что думают сейчас они? И что думали они тогда?
