Значительный кусок моего довоенного детства у меня был украден судьбой: в три года я заболел полимиелитом. В то время еще не было антибиотиков и многих других средств лечения, поэтому полимиелит был почти приговором к пожизненной инвалидности. Я лежал в постели, и в течение полутора лет ко мне ежедневно приходила массажистка и делала примерно часовой массаж. К великой радости, помогло. Я помню, как я начал вставать, а потом начал снова учиться ходить.
Мы все учимся ходить в том возрасте, в котором себя еще не помним. А тогда, учась ходить второй раз в жизни, я надолго запомнил, как это трудно, и как, сумев первый раз обойти вокруг стола, держась рукой за его край, я радостно завопил на всю квартиру: «Я иду!».
Это была победа, победа не только врачей, но и моя победа. Не знал я тогда, что мне суждено и в третий раз заново учиться ходить, только теперь уже на костылях (а может быть, и на протезе). А когда это момент настал, я вспомнил о победе в детстве; я знал, что она возможна, и понял, что надо будет приложить все силы, чтобы снова, как тогда, победить.
Лет через десять мне показали журнал сорокового года издания: я удостоился чести в союзной медицинской печати быть упомянутым как небывалый случай почти полного излечения от полимиелита.
И говорить нечего, что, когда я болел, со мной рядом всегда была моя любимая бабушка.
Как-то я услышал в разговорах взрослых, что кто-то умер. Я спросил у бабушки:
– Бабушка, а что такое умер?
–Это когда человек перестает жить.
– А как это умирают?
– А вот так,– сказала бабушка и, раскинув руки, навзничь упала на кушетку. Я тогда подумал, что умирать надо обязательно дома около чего-нибудь мягкого, потому что, если упасть просто на пол, то можно ушибиться.
– Бабушка, а мы с тобой тоже умрем когда-нибудь?– спросил я.
Бабушка задумалась. Глаза ее стали вдруг грустными и как-то странно заблестели.
– Не знаю…– тихо-тихо ответила она. Я, наверно, умру.
– А я?
– Ты? Нет… Нет! Никогда!
Сейчас, когда мне уже за семьдесят, я, вспоминая эти слова, все чаще и чаще думаю, что бабушка тогда ошиблась.
А запомнил я этот разговор потому, что через три года мне довелось вспомнить его в страшном ночном кошмаре, а еще потому, что она говорила тогда очень тихо. Бабушка говорила тихо редко, очень редко. Она была ужасно шумным человеком. Она, сколько я помню, никогда ни на кого не сердилась, но в любом разговоре почти сразу переходила почти на крик. – От избытка эмоций, наверно. Говорила она чуть-чуть не так, как все. Спустя годы мне объяснили, что у нее был незначительный акцент, потому что ее родным языком был, оказывается, немецкий, поскольку ее раннее детство прошло где-то в Баварии.
