Мои темницы - 76

LXXVI

 Оробони, который сильно страдал зимой и весной, летом стало еще хуже. Он харкал кровью, и у него сделалась водянка.

 Предоставляю судить читателю, какова была наша скорбь, когда он от нас так близко умирал, а мы не могли разбить эти жестокие стены, которые мешали нам видеть его и оказать ему наши дружеские услуги!

 Шиллер приносил нам известия о нем. Несчастный молодой человек жестоко страдал, но дух его никогда не унижался. Духовную помощь ему оказывал капеллан, который по счастливой случайности знал по-французски.

 Умер он в день своих именин, 13 июня 1823 года. За несколько часов до своей смерти он заговорил о своем восьмидесятилетием отце, умилился и заплакал. Потом пришел в себя, сказав:

 -- Но зачем я плачу о самом счастливом из самых дорогих моему сердцу! Ведь он накануне соединения со мной в вечном мире.

 Его последние слова были:

 -- От всего сердца я прощаю своим врагам.

 Ему закрыл глаза Д. Фортини, его друг с детства, человек -- весь религия и любовь.

 Бедный Оробони! Какой холод пробежал у нас по жилам, когда нам сказали, что его уже больше нет! И услышали мы голоса и шаги тех, кто приходил за этим трупом! И увидели мы из окна дроги, на которых повезли его на кладбище! Везли эти дроги два простых арестанта, за ними следовало четверо конвойных. Мы проводили глазами печальное шествие до кладбища. Дроги въехали в ограду. Остановились в одном углу: там была могила.

 Спустя несколько минут, дроги, арестанты и стража вернулись назад. Один из этих конвойных был Кубицкий. Он мне сказал (благородная, прекрасная мысль, удивительная в грубом, простом человеке):

 -- Я тщательно заметил место погребения на тот случай, чтобы, если какой-нибудь родственник или друг мог бы испросить когда-нибудь разрешение взять эти кости и унести их в свою страну, знать, где он лежал.

 Сколько раз бывало Оробони говорил мне, смотря из окна на это кладбище:

 -- Нужно бы привыкнуть мне к мысли истлеть вон там, однако признаюсь, что от этой мысли меня кидает в дрожь. Мне кажется, что похорони меня в этих странах, мне уже не будет здесь так хорошо, как на нашем милом полуострове.

 После смеялся и говорил:

 -- Ребячество! Когда платье ветхо и нужно его сбросить, так что в том, где бы оно ни было брошено?

 Иногда он говорил:

 -- Я готов принять смерть, но я бы охотнее покорился ей с таким условием: хоть бы только войти мне в родительский дом, обнять колени отца моего, выслушать одно слово благословения и умереть!

 Он вздыхал и прибавлял:

 -- Если эта чаша не может миновать меня, мой Боже, да будет воля Твоя!

 И в последнее утро его жизни, целуя распятие, которое подал ему Краль, он еще раз сказал:

 -- Ты, который был Бог, ведь и Ты страшился смерти и говорил: "Si possibile est, transeat a Me calix iste!" Прости, если это и я говорю. Но я повторяю и другие Твои слова: "Verumtamen non sicut Ego volo, sed sicut Tu!"